Долгое время мы молчали.
— Почему ты сказала «закономерно», что Астон покончил с жизнью.
— Потому, что я понимаю. Я несу это знание в себе. Не то чтобы я ревностно хранила эту историю, просто не хотела рассказывать о незнакомом тебе мальчике.
— Это делает тебя опасной?
— Все пострадавшие люди опасны. Способность выжить делает их такими.
— Но почему?
— Потому что в них нет жалости. Они знают, что другие смогут выжить, как они сами.
— Ты предупредила меня.
— Да.
— Но ведь это не был акт жалости?
— Нет. Ты так далеко зашел по дороге, идущей вниз, что все предостережения бесполезны. Рассказав тебе, я стала чувствовать себя легче. Хотя это неправильно.
— А Мартин?
— Мартин не нуждается в предостережениях.
— Почему?
— Потому что Мартин не задает вопросов. Ему вполне хорошо со мной. Он оставляет мне мои секреты.
— А если бы он узнал правду?
— Какую правду?
— О нас с тобой.
— А, эту правду. Есть и другие правды.
— Кажется, ты приписываешь Мартину достоинства, которых я не замечал — зрелость и самодостаточность.
— Да. Ты просто не видел.
— А если ты ошибаешься в отношении него?
— Это было бы трагедией.
О ее теле мало что можно сказать. Это была ее сущность. Я не мог выносить отсутствия этого. А наслаждение было возможно лишь от случая к случаю. Я бросался на нее, словно припадая к земле. Принуждал ее тело удовлетворять меня и видел, как оно наполняется силой, более могущественной, чем можно было ожидать. Голодный, я хотел удержаться на расстоянии от нее, слабый от гнева из-за того, что мог получить желаемое.
И каждую встречу с ней оплетали нити уверенности в том, что моя жизнь подошла к концу. Она завершилась в ту первую секунду, как я увидел ее.
Это было время вне бытия. Пряное и едкое, оно просочилось сквозь все мои прошлые годы, сжигая и разрушая.
13
Мне открылась дверь в тайное подземелье. Хранимые там сокровища были огромны. Их цена — чудовищна. Я знал, что все ряды защиты, выстроенные мной так заботливо — жена, дети, дом, профессия, — стоят на зыбком песке. Ни разу не свернув с дороги, я проделал путешествие сквозь годы, держась границ общепринятого.
Знал ли я об этой тайной двери? Была ли ложь моим основным грехом? О нет, скорее — трусость. Но лжец знает правду. Малодушный осознает свой страх и бежит.
А если бы я не встретил Анну? Что за провидение, заставившее так страдать всех, находившихся рядом!
Но Анна уже появилась. И я был вынужден открыть дверь в мое тайное. Я желал своего времени в этом подземелье, слышал песню, звучавшую во мне от головы до кончиков ног; знал неистово кружащихся танцоров под изумленными взглядами шокированных зрителей; падал все глубже и парил все выше и выше в этой единственной реальности, ослепительно вспыхнувшей во мне.
Есть ли невозможная ложь? Какая вера может быть драгоценна? Существует ли ответственность, столь огромная, что может отказаться от этого единственного шанса жить в вечности? Увы мне и всем, кто знал меня. Ответ был один — нет.
Анна влекла меня к странным, невероятным желаниям. Без нее стало трудно дышать. Я буквально рождался заново. И поскольку рождение всегда насильственно, я не искал доброты и не надеялся.
Внешние достижения нашего бытия достигаются неистовым насилием. Боль обращается в экстаз. Скользящий взгляд в наслаждение. Вызывающая глубина глаз и рта вела нас с Анной все дальше, отравляя властью творить наш собственный великолепный мир.
Она никогда ничего не высказывала. Терпеливо сносила медленную муку моего обожания. Иногда ее члены сплетались под невозможным углом, уступая моей фантазии. Стоически она терпела бремя моей тяжести. Почерневшего, женолюбивого, несвоевременного творца всего, что причиняет боль.
14
— Вероятно, в пятницу я должен буду уехать в Брюссель. — Мы с Ингрид потягивали предобеденный аперитив в гостиной для приемов.
— О, только не это! Зачем? Я надеялась, что мы сможем поехать в Хартли к отцу. Я надеялась на такие приятные, мирные выходные за городом. Я думала, что по крайней мере в воскресенье ты сумел бы подъехать. — Голос Ингрид звучал несколько встревоженно.
— Я сожалею, действительно сожалею. С удовольствием поехал бы в Хартли. Но у меня там ключевая встреча, и я обязан присутствовать. Джордж Бротэн устраивает два завтрака и обед с нашими голландскими партнерами. Ты едешь в Хартли. Вы с Эдвардом всегда проводите вдвоем такое приятное время. Я не знаю более близких отца и дочь.
Ингрид рассмеялась. И в самом деле было что-то необыкновенное в их взаимной близости. Я иногда чувствовал себя лишним. И Хартли был красив. Эдвард приобрел его в начале своей карьеры и забрал свою молодую невесту туда.
— Я спрошу Салли, не составит ли она мне компанию.
— Это неплохая мысль.
— Может, она привезет этого нового приятеля. Я не знаю, серьезно ли это. Он вполне приятный парень. Сын Ника Робинсона.
— Как они познакомились?
— Он ассистент продюсера в телевизионной компании. Салли недавно оставила издательство ради работы на телевидении.
— Хорошо, Ник — настоящий джентльмен. Пригласи Салли и ее приятеля. Вы проведете чудесное время.
— Мартин собирается в Париж, конечно, с Анной. Боже, это выглядит все более и более серьезным.
Моя спина была повернута к ней.
— Где они собираются остановиться?
— О, в каком-то месте, известном Анне. Страшно дорогом и очень престижном. Я полагаю, L'Hôtel. Да, я думаю, что именно там.
Я пил мое виски. Так легко, так непринужденно. Анна отказалась сообщить мне. С Мартином я не разговаривал уже целую неделю.
— У Анны имеются деньги, ты же знаешь — Ингрид говорила неодобрительно.
— Да?
— Это очевидно. Можно сделать вывод, что они оставлены ей дедом. Поэтому она может позволить себе и этот дом-конюшню, в котором живет, и весьма дорогостоящую машину.
— Замечательно, Мартин тоже не без гроша. И у него есть трастовый фонд, основанный моим отцом и Эдвардом.
— Да, я знаю. Но Анна из той породы девушек, которые были бы лучше без денег.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Деньги делают кое-что с женщинами.
— Вот уж действительно. Только что? И не забывай, у тебя было много денег, когда мы поженились.
— Ах, да! Но я не Анна. Что бы люди ни говорили в наши дни, брак в наименьшей степени требует от женщины способности действовать самостоятельно. Деньги иногда освобождают от этой зависимости. В утонченной женщине ее экономическая независимость подернута кисеей или вообще скрыта. — Она удостоила меня мелодичным смехом — Нет, серьезно, эта девочка обладает сильной натурой.
