Итак, ни Пилат, ни одаренная интуицией его супруга Клавдия Прокула и помыслить не могли, какие жернова готовит им малоизвестная в этом мире «Закулиса», о которой в прологе нашего повествования мимоходом упоминал Иуда Симонов и которую, по его словам (только можно ли верить такому персонажу романа, как Иуда из Кериота), мудрые греки иногда еще называют Софией.
Кто это? Что это за фигурантка такая? Не торопись, добрый читатель, еще немного терпения, и ты в свое время узнаешь об этом из нашего повествования. Поэтому не надо спешить с накоплением знаний. Мы не раз убеждались в справедливости величайшей из истин: «Меньше знаешь — крепче спишь». А уж знать о чем-то ранее определенного тебе Высшей силой времени — вообще предосудительно. Может быть, поэтому такими торопыгами в свое время профессионально занялась инквизиция?
Итак, Понтий Пилат с супругой отбыл в далекую и таинственную, по словам знающих людей, Иудею.
Тут мы начинаем постепенно вводить в круговерть событий нового героя нашего повествования. Сменив на посту четвертого прокуратора Иудеи Валерия Грата, Пилат поселился в благополучном, населенном римлянами, греками, сирийцами, иудеями царственном городе Кесарии. Город тот был возведен на залитом солнцем и поросшем кипарисами морском побережье Иродом Великим и назван так в честь божественного кесаря Августа. Того самого цезаря Августа Октавиана, который принял от пращуров своих Рим кирпичным и оставил его потомкам великим беломраморным, наполненным великолепными статуями богов мегаполисом. Новый град Кесария изобиловал роскошными термами и фонтанами. В садах, окружавших резиденцию прокуратора, можно было встретить пугливых, хотя и приученных к человеку ланей, нервных самовлюбленных павлинов, любящих по утрам покричать отвратительными голосами; понаблюдать за любовными сценами неслышно скользящих по озеру лебедей; увидеть в зарослях заманчиво дремлющую белотелую Леду; встретить великолепно сложенную Артемиду с луком в нежных руках… В общем, почувствовать себя если не в раю, то в расслабляющем тело и раскрепощающем душу розовом сне, весьма и весьма далеком от суровой иудейской действительности с ее безумными мессиями и бьющимися в истерике пророками, где уже начал раскручиваться наш нехитрый сюжет.
Уже в Риме Пилат был много наслышан о странностях иудеев, их скрытном, мстительном живом Боге, якобы сотворившем небо, и землю, и зверей лесных, и скотов полевых, а главное — сотворившем человека. И, как понял Пилат, иудейская вера вовсе не походила на римское поклонение Юпитеру. Богатые римские евреи поясняли ему, что их вера — не просто вера, а духовное родство иудеев с Богом. О странностях Ягве, одарившего свой народ сотнями всяческих запретов и мелочных предписаний, много говорили и вернувшиеся в Рим из Сирии, Палестины трибуны, легаты, генералы и полковники, центурионы, командовавшие в Иудее легионами, когортами, центуриями. «Этот их Бог, Ягве, — говорили лихие вояки, — жесток и упрям, как римский центурион. И евреи послушны ему, как овцы. Их синагоги — это те же римские казармы, где вместо капралов командуют раввины».
Покопался Пилат до отъезда и в разных государственных документах, к которым смог получить доступ благодаря Сеяну. Естественно, интересовала его Иудея — кость в глотке Рима. Среди документов оттуда он наткнулся на давнишний донос кесарю о злодействах иудейского царя Ирода Великого. Тайный осведомитель доносил римскому императору о неподдающейся никаким объяснениям резне младенцев, которую устроил недалеко от Иерусалима, в маленьком городке Вифлееме, видимо, помутившийся рассудком царь. Никогда в жизни Пилат не слышал о подобном злодеянии. По приказу этого сумасшедшего иудей-ского царя его воины в течение нескольких дней умертвили четырнадцать тысяч вифлеемских младенцев в возрасте до двух лет. Пилат пытался доискаться до причины страшного злодеяния, но так и не нашел объяснения. Говорят, что Бог жестоко покарал Ирода за то злодейство — изверг сгнил заживо. Свидетели сообщали, что видели своими глазами, как их царя, еще живого, ели черви. И понял Пилат, что скучать в этой стране ему не придется.
Заняв резиденцию Грата в Кесарии, образованный, умный, осторожный Пилат, чтобы не нарушать здешних обычаев, много беседовал с местными иудеями, стараясь понять этот нервный, своенравный, верой и правдой служивший своему угрюмому Богу народ. Как губка вбирает воду, так вбирал в себя Пилат все, что слышал о слепой приверженности иудеев Слову Божию, по субботам возвещаемому народу во всех синагогах Иудеи. Пилат прочел Пятикнижие Моисеево, переведенное на греческий язык александрийскими евреями, выдававшими себя за греков. Копался в старых преданиях. И все, что узнавал, поражало просвещенного римского аристократа, изучавшего в юности Платона и Аристотеля, не чуждого к тому же мистерий Гермеса и Пифагора. И чем больше Пилат углублялся в иудейские предания, тем чаще озадачивал себя вопросом: что ждет его в этой таинственной стране, со столь запутанной историей, с блестящими царями-мудрецами и псалмопевцами, великими пророками, умевшими заглянуть за горизонт?
В Кесарии, уже после нескольких недель общения с представителями еврейской общины, знакомства с документами, составленными его предшественниками, читая священные иудейские книги, Пилат понял, что Юпитер, похоже, сыграл злую шутку с Римом, позволив ему войти в Иудею и наивно считать, что он навечно покорил этот странный, непонятный край. И приходили на ум крамольные мысли: не положит ли Иудея Рим на лопатки, как когда-то хилый пастух Давид из колена Иудина уложил, победил великана Голиафа? Очень странные мысли откуда-то приходили порой в мудрую голову игемона. Он попробовал было поделиться ими с наместником Сирии Вителлием, но, после того как тот стал его уверять, что в Иерусалимском Храме, в святая святых, покоится голова осла, которой этот вздорный народ поклоняется, желание философствовать с мудрым проконсулом у него отпало, и он решил сам отправиться в Иерусалим и там разобраться в своих сомнениях.
Глава 6
Проваливай в Кесарию, Пилат-свиноед!
На рассвете Пилат проснулся в своей военизированной палатке. Внутрь проникал запах от готовившейся на кострах солдатской еды. Пилат подумал, что давно уже не едал солдатской пищи, и ему стало весело и хорошо. Он вновь чувствовал себя молодым и здоровым, готовым к походной жизни и воин-ским подвигам настоящим римлянином. Как всякий римлянин, он любил солдатский быт, жизнь легионов, блеск шлемов и щитов, римскую удаль… Вчера он даже бросал копье в соломенного иудея и был не хуже своих центурионов. В Риме он совсем распустился: много читал, философствовал, дискутировал в термах с начинающим философом Сенекой, завернувшись в просторное полотняное покрывало, пил много вина, совсем забыл своего скакуна Фараона, по городу передвигался на носилках, умывался теплой водой, располнел.
А сейчас ему казалось, что он еще молод, что здесь, в поле, со своими центурионами он наконец снова на своем месте и рано ему еще оседать в Риме и вертеться перед императором на Палатинском холме.
В отличном настроении он вышел из палатки. Кивнул часовому. Огляделся. Был предрассветный час, тот замечательный час, когда пробуждаются все, кто еще не потерял надежды на будущее. Ибо будущее, как учили римских детей, за теми, кто рано встает. Вот-вот из-за синих гор покажется солнце, и горнист тотчас же протрубит зарю. И засияет день. И вся окрест-ность вмиг наполнится движением, смехом, руганью солдат, криками командиров, конским ржанием. Потом скорый солдатский завтрак, несколько часов пути, и его когорты под визг дудок и бой барабанов с развернутыми знаменами войдут в Иерусалим, в этот чуждый римлянам древний город, полный благочестивых евреев, восточных мудрецов и пророков. И он наконец увидит это священное бело-золотое еврейское чудо — Иерусалимский Храм, о котором ему столько рассказывал бывший наместник Валерий Грат.
И вот, едва его горнист поднял трубу, чтобы сыграть побудку, набрал воздуху в могучие легкие легионера, поднес серебряный мундштук к губам, коснулся языком металла, как со стороны Иерусалима, до которого было совсем не близко, заглушая и подавляя всевозможные местные звуки, заполняя окрестные долы и долины, разрушая барабанные перепонки, принесся ужасающий, парализующий все живое, отвратительный вой. Пилат был ошеломлен. Его белый в яблоках скакун Фараон и еще несколько офицерских лошадей взвились на дыбы и тут же попадали на колени. Зрелище было невероятным. Прокуратор был растерян, если не сказать — напуган. Хотя видел, как выскакивавшие из палаток привычные к иудейским нравам легионеры беззаботно смеялись, неприлично жестикулировали, пускали сильные струи в сторону Иерусалима и вовсе не теряли присутствия духа.
