Вот дурак! Решил сразу все испортить. Сербы демонстративно смотрели мимо него, на экран. Матч был в самом разгаре. Итальянцам не засчитали гол Кристиана Вьери. Повтор показал нарушения.
— Так что же произошло? — спросил Бодд.
— Офсайд, — ответил один из сербов.
Они засмеялись. И Бодд тоже.
Красавчик-серб в баскетбольной майке команды Нью-Джерси наклонился к Бодду:
— Нам скрывать нечего.
Бодд достал блокнот. Тупица. Самый верный способ заставить собеседника молчать — это достать ручку и бумагу. Бодд сказал, что они могут рассказывать. А он будет слушать. У него это получается лучше всего. Слушать.
Никто ничего не говорил.
Бодд хлопнул ручкой по блокноту.
— Я понимаю: это сложно. Но мы же не полиция. Мы просто хотим узнать правду.
Первый серб попросил у соседа закурить. В пачке на столе ничего не было. Бодд с готовностью поделился сигаретой.
— Что вы думаете об этих разговорах в Одде? — спросил он.
Никто не ответил.
— Нелегко вам, наверное, терпеть все это, раз вы не виноваты.
Красавчик сказал что-то по-сербски. Сосед, парень в красной кепке с эмблемой «ВГ», взял его за плечо, будто пытаясь удержать.
— Почему мы должны с тобой говорить? — спросил он. — Ты все равно не поверишь.
— Почему?
— Потому что мы сербы.
Владелец боулинг-бара, невысокий мужчина с бородкой, решил вмешаться. Он сказал, что молодой Педерсен заходил сюда в тот вечер со своей шайкой. Они затеяли разборки. Как обычно. Репутации заведения это сильно вредит.
— Была драка? — спросил Бодд.
Владелец покачал головой. Бодд повернулся к сербам и спросил:
— А разве не было драки у «Райского гамбургера»? Там вы его дождались и устроили погоню, так?
— Разве не полиция ведет расследование? — спросил владелец.
Вместо того чтобы ответить ему, Бодд спросил сербов, есть ли у кого-нибудь из них машина. Они что, преследовали его и заставили съехать с дороги?
— Он был снежок, — сказал парень в красной кепке. — Картошка.
Бодд спросил, что это значит.
— То и значит. Картошка.
— А что это значит? — спросил Бодд.
— Что он был норвежец. Как и ты.
— Так я — картошка?
— Ты одна из самых больших картошек, какие я видел. Тобой можно накормить целую семью.
Бодд улыбнулся.
Третий серб, до сих пор молчавший, наконец заговорил:
— Если хочешь знать, на похороны мы не собираемся.
Бодд спросил почему. Парень поинтересовался, все ли у него в порядке со слухом.
Бодд не унимался:
— Так почему вы не пойдете на похороны?
— Костюмов нет, — сказал красавчик в майке Нью-Джерси.
Сербы заулыбались. Бодд тоже ухмыльнулся, как будто был частью их компании. Ухмыльнулся и что-то записал. Кретин. Я подумал, что сербам надо бы придержать язык. Но у них на это не хватило ума. Их слишком сильно завели, и они не могли молчать. Бодд своего добился.
И самый красивый оказался самым большим дураком. Он сказал:
— Похороны нам не нравятся. Там так грустно. От одной мысли я уже плачу.
Бодд посмотрел на меня с улыбкой и кивнул.
— Так ты у нас ранимый?
Серб его не понял.
— Слишком сильно переживаешь?
— Да, — ответил красавчик. — Чуть что — и в слезы.
Бодд снова спросил, что произошло.
Никто не ответил.
Бодд достал из бумажника визитку и протянул ее сербу в красной кепке. Звонить можно в любое время дня и ночи. Бодд обернулся ко мне и кивнул. Надел солнечные очки и направился к лестнице. Я остался досмотреть матч. Кристиан Вьери растянулся на траве. В своей синей форме он был похож на туриста, который купается в бассейне с зеленой водой.
~~~
Многолетний опыт научил меня, что вторник после обеда — это самое то. Если отправлять статьи во вторник после обеда, их наверняка напечатают. Это часть работы репортера. Знать, когда появляется дыра, которую нужно заполнить словами и снимками.
Сегодня был вторник. Время обеда прошло, и я так вцепился в руль, что рана на руке снова стала кровоточить. Надо было позвонить в Берген. Сказать, что у нас тут обезьяна с гранатой. Но ведь говорить я буду не с теми, кто прислал этого парня. И меня не поймут.
Эрик Бодд сидел на заднем сиденье и щелкал пальцами. Все в нем меня раздражало. Некоторые люди раздражают с момента знакомства. Сербы вышли из боулинг-бара почти в два. И быстро направились к бульвару, на ходу разговаривая по телефону. Мартинсен сфотографировал их из бокового окна.
— Бомбы с часовым механизмом, — сказал Бодд.
Мартинсен опустил фотоаппарат.
— Поймал их в кадр? — спросил Бодд.
Он сказал, что попозже надо будет начать слежку за сербами. В идеальном варианте у нас должна быть команда постоянных филеров, но сейчас важнее семья Педерсена. Кстати, где этот парень жил?
— Ты ведь не будешь брать интервью у родственников в трауре, — запротестовал я. — От родственников в трауре нужно держаться подальше.
Через секунду Бодд ответил, что пострадавший тоже имеет право высказаться. Это принцип правового государства: выслушать все стороны. Но поскольку, по понятным причинам, сам парень говорить уже не может, пусть вместо него это сделает семья. Я посмотрел на Мартинсена. Тот промолчал. На нем была рубашка с короткими рукавами, а глаза были закрыты солнечными очками.
Бодд наклонился между креслами:
— Ты знаешь этот город вдоль и поперек. Сейчас вот твоим знанием и воспользуемся.
Я ответил, что могу довезти их до Буера. Остальное — их дело. И я без дальнейших разговоров поехал по Рёлдальсвейену, у Васстуна свернул направо и дальше — прямо, через Эйдесмуен. Между деревьями у стадиона я увидел, как паренек мелом расчерчивает футбольное поле. Он медленно шел вдоль поля. Белая рамка напомнила мне о том, что не хватает самих игроков. Я слышал, что в этом сезоне Одда не сможет выставить команду «А». На тренировки игроков приходило всего шесть-семь. Некоторые предприятия, решив собрать денег на нового бомбардира, пригласили в оддинскую команду нигерийца. В дебютном матче этот парень забил три гола, но потом уехал к себе домой. В интервью местной газете он пожаловался, что ему пообещали разрешить ловлю семги, а клуб не торопился с оформлением разрешения.
Буер был пригородом Одды. Отсюда город казался боксером, попавшим в нокаут на своем ринге. В долине Буердаль ледник тысячелетиями работал над созданием гармоничной подковообразной формы. Потом лед отступил, как будто хотел полюбоваться своей работой. Теперь по долине бродят туристы и пасутся овцы.
На Юрдальском мосту посреди проезжей части стояли три складных табурета, на которых восседали две женщины и один мужчина. Я затормозил и отъехал в сторону. Мужчина медленно встал. Я его узнал. Это был тот толстяк, которому недавно достался кемпинг возле Ховдена.
Оге Люнгстад просунул голову в боковое окно.
— Прошу прощения, — сказал он. — Но родственники просили журналистов не пропускать.
Бодд открыл дверь и вышел.
— Но мы с ними договорились, — соврал он.
Люнгстад на него даже не взглянул. Он помахал мне, дождался, пока я выйду, и отвел в сторонку.
— Ты хороший парень, Белл, но его родным сейчас и так несладко. Журналисты тут всю ночь толпились.
— А Белл не может проехать один? — спросил Бодд. — В конце концов, они с Педерсеном знакомы с детства.
Люнгстад отмахнулся от Бодда и снова повернулся ко мне. Сказал, что мне доверяет. Посмотрит, что тут можно сделать. И ушел к остальным. Я видел их переговоры. Одна из женщин достала сотовый. Я закурил и сел на горячий капот.
— Неправильно это, — сказал я.
— Запомни: ты — журналист, — сказал Бодд. — А не Иисус.
Оге Люнгстад вернулся. Сказал, что со мной Педерсен поговорит. Я могу пройти к дому один. Я вздохнул. Затушил сигарету и пошел по гравийной дорожке. Бурая и захламленная речушка в долине продолжала рваться из берегов. Во дворе было два дома: один был построен в пятидесятых, а другой совсем недавно строил сам Педерсен. Участок при доме был какой-то неухоженный — верный признак того, что хозяйство в упадке.
Во дворе стоял рефрижератор. Говорили, что пару лет назад у Педерсена возникли проблемы с городским казначеем. Уклоняясь от налоговых отчислений, Педерсен наворачивал дополнительные километры. Городской казначей дал знать налоговым аудиторам, и Педерсен без лишних слов залез в кабину рефрижератора и все выходные катался в Швецию и обратно.
Я поднялся по лестнице и позвонил. Изнутри слышались какие-то звуки. Никто не открывал. Я не уходил. Позвонил снова. Дом располагался так, что с моста меня видно не было. Я мог развернуться, покурить и пойти обратно. Сказать, что Педерсен не захотел с нами разговаривать. «Даже и не думай, — мог бы сказать я. — Это паршивая идея».
