Я пошел в Особый отдел, который помещался на соседней улице того же селения. После представления и первой моей фразы начальник Особого отдела прервал меня и сказал: “Идите к майору Макарову и скажите ему, что он б…”. Получив через меня такой приятный привет от главного дивизионного чекиста, Макаров побледнел и срочно сам побежал в Особый отдел, а вернувшись, залепетал, что ничего не поделаешь, что он очень жалеет, но Особый отдел против моей работы в штабе дивизии и мне придется идти в отдел кадров для получения другого назначения. Отдел кадров, исходя из моей официальной военной специальности и звания, отправил меня на должность переводчика в 1080–й полк.
Итак, снова я полковой переводчик. Полк был такой же заштатный, некадровый и неполный по составу, как 980–й, с которого я начинал свою службу на передовой. Обстановка была еще более патриархальная. Командиром полка был летчик, который очень мало понимал в сухопутной войне, а начальником разведки — молодой парень, лихой рубака, который говорил мне откровенно: “Мое дело рубиться с фрицами, а всякие карты и бумаги — я в них ничего не понимаю. Уж ты сам всем этим займись и мне как‑нибудь помоги”. Я как бы вернулся к тому положению, в котором был в период дружбы с Чевгусом в 980–м стрелковом полку. Кстати, случайно выяснилось, что Чевгус теперь тоже в 349–й дивизии, как и некоторые его разведчики. Эти ребята, бывшие блатные, по выходе из окружения объявили, что у них были командные звания. И Чевгус им не препятствовал, считая, что они будут командовать взводами не хуже других.
В общем, в полку я как будто был принят хорошо, но меня, после всех моих приключений, не оставляло впечатление, что и полк этот — какая‑то пародия на тот, в котором я служил раньше, и моя военная служба — какая‑то пародия на прежнюю, до окружения. Все это была чисто психологическая аберрация. Как тот библейский Лазарь (Елеазар!), заглянувший в Преисподнюю (вспомним рассказ Леонида Андреева “Елеазар”), коей была для меня занятая немцами территория и все, что я испытал в окружении, я никак не мог смотреть на все вокруг прежними глазами. Чуть не сами глаза мои стали другими. Тогда же я встретил одного офицера, пережившего, в свою очередь, еще более тяжелое испытание — переброску морским десантом в Крым и ужасное бегство оттуда, так вот он говорил мне, что глаза у меня странные и что он не выдерживает моего взгляда. Думаю, впрочем, что дело все же было, главным образом, в его серьезной психической травме. Он, кстати, тоже меня как‑то неприятно возбуждал. Пережитые тяжелые впечатления могут не только сблизить людей, но и насторожить друг против друга.
На Кавказском фронте мы делали то же, что и раньше на Южном, — отступали под натиском немцев, но более организованно. Мы находились между Майкопом и Туапсе и отступали на Туапсе через Горячий ключ (который пленные немцы называли “Курорт”). Наш полк был в арьергарде, и мы двигались по горным дорогам, на которых наши же главные отступающие силы успели сделать завалы. Получалось, что мы в какой‑то мере разрушали эти завалы, а по расчищенной дороге за нами устремлялись немцы. Мы теряли лошадей и людей, оступавшихся на трудных тропах и сваливавшихся в пропасть. А наши батальоны, в том числе один — из морской пехоты (я упоминаю его специально, так как был в свое время послан за ним, чтобы привести его на новое место службы), вели тяжелые бои с наступающими нам на пятки немецкими войсками.
Штаб полка был тоже почти всегда в крайней опасности. И все же, насколько страшнее было непосредственное участие в бою на этих горных кручах! В резерве 56–й армии я познакомился с одним лейтенантом, который сначала был где‑то в “укрепрайоне”, а когда немцы обошли этот “укрепрайон”, не задержавшись, вынужден был выходить из окружения. И вот теперь он оказался в нашем полку вторым (то есть на всякий случай, если убьют первого!) командиром пулеметного взвода. Он был контужен во время боя и отпросился у настоящего командира в санчасть. Тогда я и увидел его. Он был травмирован не только физически, но и психически, и говорил мне: “Ты не представляешь себе, там так страшно, невыносимо страшно. Ты здесь, в штабе, живешь, как кот!”. В голосе его звучало страдание и зависть.
Судьба этого человека была очень печальна. Оказалось, что основной комвзвода, отпустивший своего дублера в санчасть, через какие‑нибудь минуты был убит в бою, и взвод остался без командира. Моего знакомца обвинили в самовольном уходе, то есть в дезертирстве с поля боя, а это — после приказа Сталина “ни шагу назад” — квалифицировалось как “измена Родине”. Он был арестован Особым отделом и приговорен к расстрелу.
В качестве “окруженца” я вызывал, особенно у политсостава, известный интерес, вероятно, не совсем стихийный. Комиссар полка и инструктор по пропаганде долго и пристрастно расспрашивали о том, как я попал в окружение и как мне удалось из него выйти, не попав в руки немцев и на тот свет. Я честно объяснял, что не было сплошной линии фронта, что в прифронтовой полосе, когда немецкие войска быстро продвигались вперед, оставив в котле два фронта — Южный и Юго — Западный, они не могли в ту же секунду захватить всех, то есть всех солдат и офицеров, включая и тех, кто, как я, был переодет в гражданское платье, и отправить в лагеря военнопленных или даже просто уничтожить на месте. Я упоминал и о тех критических моментах, которые были на моем пути, когда я был в двух шагах от гибели в станице Луганской, в Родионовке, и о тех немецких зверствах, о которых я слышал. Разговор был расширен до общей темы немецкого фашизма. И тут я, с наивным просветительским увлечением, пересказывая известную книгу Генри Эрнста “Гитлер против СССР”, стал излагать им общеизвестные истины о том, что у Гитлера были соперники или потенциальные соперники из числа вождей штурмовиков, с которыми он расправился, и что дело, собственно, не в Гитлере, а в немецком финансовом капитале и милитаризме, которые выдвинули себе на потребу подходящего вождя. Но и эти совершенно банальные утверждения советской пропаганды, высказанные моими устами, показались им, по — видимому, в чем‑то странными. Конечно, не все политработники на фронте были достаточно образованны и даже грамотны. Так, например, замполит отдельного взвода нашей разведки в 980–м полку (кавказец) меня спрашивал: “Что, Гитлер — это отдельный человек или весь народ?”. Но эти двое, с которыми мне привелось иметь дело, были вполне обыкновенные комиссары из бывших профессиональных партработников, и они были нормально подкованы идеологически. Я совершенно не замечал их подозрительности, будучи глупейшим образом убежден, что мой выход из окружения является более чем достаточным доказательством моей политической “чистоты” и “преданности”. По крайней какой‑то наивности я не мог понять, что дело обстоит как раз наоборот и что после пребывания на оккупированной территории я должен обязательно вызывать подозрения. Известная нестандартность моего рассказа, то есть несовпадение его с официально — пропагандистскими описаниями в газетах, крайне усиливала эту подозрительность.
Через много — много лет после описываемых событий я познакомился в Москве с Семеном Липкиным, который тоже выходил из окружения и тоже на Юге, но у него хватило ума представить все дело в чисто газетном, то есть, в сущности, крайне неправдоподобном виде, однако легко удовлетворившем начальство именно в силу газетной клишированности рассказа. Он попал в окружение в районе Моздока с группой кавалеристов. Трудное время они переждали в одном глухом селении, “переженившись” на тамошних деревенских женщинах. Дождавшись удобного момента, они перешли линию фронта, взяли штурмом советский склад белья и обмундирования и переоделись с иголочки, пришив даже чистые воротнички. Тщательно почистили своих коней и щеголеватой колонной подошли к нашему штабу в Моздоке. Семен Липкин доложил полковнику или генералу, что группа такая‑то прибыла из окружения, “вышли с боями”, в полном порядке. Полковник взглянул поближе на колонну и остался доволен. “Больные были?” — спросил он. “Нет, только у одного солдата обнаружился чирей на ноге, и у одного коня слегка стерта холка”. “А какая велась политработа?” — “Были прочитаны бойцам две лекции: "Как русские били прусских" и "Об уходе за конем"”. Начальство осталось всем очень довольно и отнеслось к Семену Липкину и его товарищам с полным доверием и одобрением.
Мне же не долго оставалось гулять на воле. Однажды разведчики привели пленного. Такие случаи и в этом полку бывали не часто. При этом было сообщено, что пленный ранил одного из красноармейцев. Это грозило ему большой неприятностью. Существовала официальная установка “обращаться с пленными так, как они того заслуживают”, — имелось в виду их поведение в момент взятия в плен. Из допроса немца, помимо информации об огневых точках противника, составе частей и тому подобного, я выяснил, что он ни в кого не стрелял, красноармеец был случайно ранен своим товарищем. Я понял, что немец говорит правду, и высказал свое мнение окружающим. Это вызвало известное недовольство.
