В комнате ему было указано на стул с расшатанными ножками.
Сама хозяйка примостилась на диванчике. Дряблая морщинистая кожа на ее лице по цвету походила на пыльный музейный пергамент, испещренный крапинками старческих веснушек, а волосы… Нет, это были не волосы, а пакля. Пепельно-серые, спутавшиеся на затылке, подоткнутые ржавой шпилькой. И этот клубок волосяной пакли напоминал серое осиное гнездо. Трудно было отделаться от опасения, что из него вот-вот не ринутся злобно зудящие твари.
Она продолжала бормотать себе под нос нечто неразборчивое, но вряд ли смысл бормотания был доброжелательным. Ее унылый нос, как остров, окруженный морем, омывался множеством морщин, и тень носа падала на губы, отчего казалось, что они в чернилах.
Климов осмотрелся.
Комнатка была заставлена той мебелью, которую обычно свозят на дачи. Фанерный платяной шкаф с перекосившейся и плохо прикрытой дверцей, этажерка с книгами, диванчик, старый телевизор с явно выгоревшим кинескопом, на столе часы с остановившимися стрелками и множество журнальных репродукций, украшавших стены. Над диванчиком темнела фотография хозяйки. Эта комнатушка напомнила ему сундук его прабабки, с той лишь разницей, что сундук был оклеен изнутри портретами царствовавших особ и рекламными листками фирмы «Зингер». На одном из этих листков сияла пышногрудая девица за ножной швейной машинкой. «Кто шьет на дому — богатеет потому!» Из этих сундучных надписей ему запомнился только этот дурацкий стишок, да еще смеющийся рот барышни.
Пахло в комнате так, как пахнут вялые, прихваченные заморозками, хризантемы.
— Я не нахожу у вас иконы, — нарочито весело заметил Климов, не зная, как, с какого бока подступиться к столбовой дворянке. — Человек вы пожилой, обычно люди…
— Что? — довольно резко пресекла его дипломатическую вылазку старуха и неприятно ощерилась. — Теперь у вас две моды? На Христа и проституток? Новые святые, вместо тех, — она мотнула головой, и, проследив за ее взглядом, он усмотрел в пестрящей массе репродукций портрет Ленина. — Еще одна утопия. А Бога, как и физкультуру, выдумали старики, немощные телом и рассудком, а я себя еще пока не чувствую развалиной, вот так! — Она даже пристукнула ладонью по диванчику, отчего пружины под ней скрипнули.
Ого, поразился Климов. Шустрая дворянка.
Яшкина победно посмотрела на него, и в ее оживленно засверкавших глазах он уловил тень превосходства.
— Хотя я коммунистов понимаю. Даже никчемный пустой труд намывает слезные крупицы опыта.
Климов промолчал. Он был в достаточной мере самокритичен и не считал себя говоруном. Если он о чем и думал, так только о том, что старость никогда бы не сдавала своих позиций, когда бы в этом ей не помогала смерть.
Приняв молчание непрошенного гостя за согласие, Яшкина соскользнула с диванчика, заглянула на кухню, принесла оттуда пачку «Беломорканала» и заядло прикурила.
Климов понял, что она малость оттаяла. Так ведь всегда: если человек ворчит, но ворчит про себя, значит, у него покладистый характер. Это только действительность куда тяжелее, чем наши рассуждения о ней.
— А вы не курите? — полюбопытствовала Яшкина и с одобрением восприняла ответ. — Весьма похвально. Редко в наши дни. А то, что ищете и ловите грабителей, мне очень нравится: долг настоящего мужчины видеть зло.
Какую-то иронию и недоговоренность почувствовал он в ее тоне.
Она стряхнула пепел с папиросы прямо под ноги и лихо выпустила дым.
— Добросовестные всегда в меньшинстве. Поэтому и вам, милиции, работы с каждым годом будет прибывать. Не надо спорить, — она выставила руку с папиросой, отстраняясь от него. — Я пожила на свете, знаю.
«Никто спорить и не собирался», — мысленно ответил Климов, несколько уставший от ее сентенций, но делающий все, чтобы она разговорилась. Есть люди, которые думают, что рассуждать о жизни вообще — самое серьезное занятие. Они напичканы знаниями, никому из окружающих не нужными, впрочем, как и им самим, но коль уж природа не терпит пустоты и в ней ничего нет лишнего, человечество прощает любителей посуесловить и даже провоцирует, публикуя в своих воскресных приложениях к газетам неисчислимое количество курьезных случаев, кроссвордов и сообщений с места происшествия. Люди эти буквально лопаются от впитываемой ими информации и, наверное, умирали бы от разрыва сердца, если бы не испытывали физического удовлетворения и состояния блаженства от чтения журналов и еженедельников, — иначе чем объяснить их поразительное долголетие?
Один из углов комнаты был завален грудой бросовой литературы.
— Нет такой империи, — продолжала вещать Яшкина, — которая бы не задолжала перед своим народом, а значит, и перед его историей и будущим. Помните, что чем ревнивей власть, тем легче ее обмануть. Ревность сама по себе искажает смысл событий. Другой вопрос, что Бог всегда на стороне ревнивцев.
— Ревность по дому Твоему снедает меня? Вы это имели в виду?
Яшкина с изумлением отогнала от своего лица табачный дым.
— Читали Библию?
— Случилось.
— Превосходно! Просто замечательно! Но мы ведь с вами атеисты, правда?
— Несомненно, — утвердительно кивнул Климов, радуясь тому, что душевный контакт со столбовой дворянкой мало- помалу налаживается. Это при всем при том, что она была когда-то обижена властью.
Докурив папиросу, его философически настроенная собеседница загасила окурок в пустой консервной банке, стоявшей на полу, и с каким-то вдохновением закончила тревожившую ее мысль:
— Большевики ошиблись.
— Почему?
Она печально посмотрела на него.
— Да потому, что теперь человек больше всего злобы видит в своем доме.
Климов соглашательски кивнул, насторожился. Кажется, сейчас она заговорит о том, что ее больше всего мучит.
— Но ведь не нами сказано: «Домашние твои — враги твои».
— Все так, — завозилась на своем диванчике Яшкина, устраиваясь поудобнее. — Все так… и все же… Родные дети забывают матерей. Живем, считай, бок о бок и не знаемся. Моя невестка спит и видит, как бы укатать меня в дом престарелых. Ведьма! Муж должен восприниматься как друг, но ни в коем случае не как собственность, а она моего сына превратила в пылесос. Единственное, что он вправе делать без ее присмотра, это убирать квартиру. Масонка недобитая.
Климов еле удержался, чтоб не рассмеяться, В юморе ей не откажешь.
— А что, такие еще есть?
— Ведьмы?
— Нет…
— Масоны?
Зрачки ее глаз, и без того по-старчески глубокие, стали еще бездоннее, жутко расширившись.
— Конечно!
— Даже не верится.
— Представьте себе, есть! И, по всей видимости, еще долго будут.
Если говорить всерьез, он совсем не верил в байки про какие-то особо тайные и разрушающие государство силы, но это, по его убеждению, далекое от истины предположение, показалось ему интересным. Когда он еще сможет покалякать со столбовой дворянкой? Да и что он, в конце концов, знает о тех людях, что стояли у истоков мятежей и казней? Мысль Яшкиной, или, как там ее, Перетоки-Рушницкой о том, что молодости Господь Бог не нужен, поразила его своей неженской логикой. Зато все молодые бредят неформальными объединениями. Может быть, поэтому масоны и живучи?
— А кто они такие? В двух словах…
Яшкина с пронзительной пытливостью взглянула на него и снова закурила.
— Если вкратце… Государственная власть — вот горизонт, к которому стремятся честолюбцы. Все без исключения. Пока существует государство, разумеется. Как только исчезнет надобность в подневольном устройстве человеческой жизни, жизни наций, честолюбие станет атавизмом. Каждый человек будет приравнен к божеству. О чем онвсегда и мечтал.
— Значит, масоны…
— Не перебивайте.
— Извините.
— Все-таки я пожила на свете.
Она помяла в пальцах мундштук папиросы, затянулась, сбила пепел.
— О чем я говорила?
— О том, что человек будет приравнен к божеству.
— Ну вот. Казалось бы, идея неплохая. И каменщики, как себя именовали некогда масоны, стремятся начисто разрушить все, что было сделано до них.
— До основания?
— Непременно.
— А зачем? Чего им надо?
— Завоевать весь мир.
— Любым путем?
— Любым.
— Под любым соусом?
— Вернее, лозунгом. Вода не крепче алмаза, но обкатывает и его.
— Алмаз — это народ?
— И он в какой-то мере.
Климов задумался. Все оказывается куда сложнее, чем он мог предполагать. И когда взрывали храмы, знали, что творили…
— Но они ведь не в одной только России? — задал он спасительный вопрос, надеясь, что еще есть страны, помнящие про масонов.
— Что вы! Нет, — дыхнула дымом Яшкина и угол ее рта приподняла усмешка. — Чем великодушнее народы, тем больше издевательств выпадает па их долю. Вы понимаете, о чем я говорю? Об историческом развитии… Завистливая мелкая душонка — вот бич Господень. Впивается клещом — не отдерешь.
