— Неплохо бы сделать в церкви крышу, чтобы не получилось халтуры, если будет туго со временем.
— Не надо на меня так смотреть, — отвечает П. А.
— Это дорого? — интересуется Ингмар.
— Дешевле, чем пол, — широко улыбаясь, говорит Свен.
— А что с полом?
— Не надо на меня так смотреть, — отвечает Свен.
П. А. разворачивает свое негнущееся тело к Ингмару:
— Понимаешь, я поговорил с Леннартом, и мы подумали, а ведь было бы здорово сделать настоящий каменный пол. Понятно, что это стоит бешеных денег, но представь, какая будет акустика.
Ингмар видит на экране себя самого в миниатюре: он встает, зажигает лампу на монтажном столе и выходит из комнаты. Возвращается за пиджаком и снова выходит.
Остановив пленку, он рассматривает высвеченный кадр с матовой поверхностью, проматывает немного назад и встает. Когда Ингмар гасит лампу на монтажном столе, жар металлического колпака окутывает руку, словно вода.
Уже в коридоре, запустив руку в карман в поисках ключей, он понимает, что забыл пиджак. Оборачивается, открывает дверь, проходит сквозь тень, такую же огромную, как он сам, и, снимая пиджак со спинки, немного отодвигает стул, а потом выходит из монтажной.
5
Кэби забралась в кресло с ногами и подложила под голову цветастую подушку, она читает копию сценария. Запах выдохшегося спирта поднимается от тонких листов.
Подперев подбородок ладонью, Ингмар стоит у окна и жует крекер.
— Пастор — это по-прежнему ты?
Она кладет на столик очки для чтения.
— Конечно, — говорит Ингмар. — В этом весь смысл.
Она словно бы заставляет себя посмотреть ему в глаза.
— А как же эта черствость, злость на ту, что…
— Просто пастор немного замкнутый человек, — перебивает Ингмар.
— Но ведь ты же не замкнутый, — возражает она, подавшись вперед, так что подушка проваливается ей за спину.
— Если бы я был пастором…
— Прости, но ничего смешного здесь нет, — вздыхает Кэби. — Жена умерла, в любовницах Ингрид Тулин.
— Какого черта! — Ингмар подходит ближе и вырывает сценарий у Кэби.
Он не смотрит, как она поднимается и делает несколько шагов. Не отвечает на ее взгляд.
Проводит рукой по грязным волосам.
Опустив голову, чешет затылок, оборачивается и кладет сценарий на стол рядом с креслом, где она только что сидела.
Он понимает, что им надо поговорить, подходит, дотрагивается до ее густых волос, зарывается в них лицом, осторожно прижимается к чуть влажному затылку.
— А ты не опоздаешь на читку?
— Опоздаю, — отвечает он, пока Кэби выскальзывает из-под его руки, одновременно подчеркивая и прерывая его ласки.
Она проходит мимо своего «Бехштейна» и тихонько садится у «Стейнвея», немного погодя исполняет фарфоровый звон в начале Тридцатой сонаты Бетховена.
Музыка выходит очень тягучей, она все время нажимает на правую педаль.
Звуки умножаются и не приглушаются модератором. Переливаются друг в друга, словно акварельные пятна на мокрой бумаге.
Ингмар переключает передачу, и машина, похрустывая гравием, огибает студию немого кино и останавливается, повернувшись капотом к кирпичной стене конторы.
Замкнутое низкое небо нависло над самой крышей, словно глыба матового стекла.
Не заперев машину, он мчится к двери и взбегает по лестнице на третий этаж.
Но останавливается перед первой дверью, совершенно не запыхавшись.
Вокруг замочной скважины жирный черный налет с отпечатком пальца. Жесткий половик источает запах накалившейся от солнца резины.
Он представляет, как войдет внутрь и встретит всю компанию в фойе у Малого павильона, как они доведут его своими шуточками и комплиментами, когда он попросит их сказать правду в глаза. А еще он почувствует их озабоченность тем, что он помешает им в работе над ролями, предвосхитив весь процесс. Почувствует их беспокойство и боязнь, что он истолкует их потребность дистанцироваться как нежелание работать.
И все-таки они должны встретиться, надо начать диалог.
Он думает о том, кто из актеров отвечает за подготовку первой читки, — может быть, кто-то придумал приятное вступление к работе. Наверное, Ингрид или Гуннар. А может, Макс? Только не Гуннель[17]…
Спустя почти два часа он заканчивает читку — Аллану[18] пора на репетицию в Драматен[19].
— Послушайте, — говорит Ингмар, вытирая потные ладони о брюки, — мне кажется, многие из вас не вполне понимают финал.
— А может, и понимают.
— Хотите, я объясню вам, в чем его смысл — как я его вижу?
— Да.
— Тогда придется рассказать о том, как мы с отцом ездили весной по церквам в Упланде. Как-то раз в воскресенье мы оказались в маленькой средневековой церкви на севере от Сигтуны. На скамьях ждали немногочисленные посетители. Служка и сторож шептались в преддверии храма. Четверть часа спустя после колокольного звона, запыхавшись, явился пастор. Он проспал. Сказал, что болен, у него жар. Но когда он объявил о том, что будет служить сокращенную мессу, отец поднялся со скамьи и…
Ингмар улыбается этому воспоминанию и внезапно понимает, что это ложь.
Опустив взгляд, он продолжает:
— Длинноволосый пастор вышел из ризницы в сопровождении отца в белом облачении: Святый Боже, Святый… и так далее. Я уже написал весь сценарий, но финала пока не было. И вот отец подарил мне его. Заповедь старого пастора: ты должен отслужить мессу — несмотря ни на что. Я поставил пастора в фильме перед выбором. В церкви только два прихожанина, это достаточная причина для того, чтобы отменить мессу. Но он принимает решение отслужить ее — для себя, для Мэрты, для…
После этого Ингмар вспомнит, как в нос ему ударила едкая вонь мочи и скотины в фойе Малого павильона. Пробиваясь сквозь высокие окна, октябрьское солнце поблескивало на алюминиевых планках и освещало стайки пылинок, медленно круживших в воздухе.
Придя домой, он сказал Кэби, что читка прошла довольно-таки неплохо.
Едва не расплакавшись от усталости, он положил голову ей на колени и рассказал, как они сидели вокруг стола.
— Не думал, что мы пройдем по всему сценарию. Я хотел сосредоточиться на ключевых сценах, — повторяет Ингмар.
Карандаш упал на пол.
— Катинка читает страницу с новостями о том, кто родился, кто умер, — тихо говорит он и замолкает.
Проснувшись посреди ночи, Ингмар видит, как он входит в фойе, перешагивая через кучу испражнений перед дверью. На линолеуме лежит несколько затоптанных бумажных тарелок. Стопка белых салфеток и недоеденное яблоко.
Лошадь, положив крупную морду на расшатанный стол, накрытый зеленым полотном, не спускает с него тяжелого взгляда.
Две овцы, одна из которых, кажется, стельная. Муха ползает в уголке гнойного глаза.
Попросив прощения за опоздание, Ингмар, как обычно, начинает говорить о том, что, видимо, он один во всем мировом кинематографе проводит читки.
— В театре это обязательное условие. Но я никогда не понимал этой разницы — ведь ответственность лежит на всех, так же, как в фильме.
Крученый рог царапает край стола, сумка сползает со стула. Заднее копыто судорожно лягается, пока он вновь не обретает равновесие.
Ингмар сбрасывает одеяло с потного тела, прислушивается к спокойному дыханию Кэби, лежащей в темноте рядом с ним, и думает, что у него больше нет сил настаивать на съемках и доказывать всем важность этого фильма.
Закрыв глаза, он видит, как стельная овца расшвыривает страницы сценария своими копытами.
— Вы согласны с тем, что уже в самом начале фильма пастор совершенно раздавлен? Да-да, раздавлен. Нет, формально он, конечно, свою работу выполняет прекрасно. Но именно здесь я представил пастором самого себя. Я должен был написать проповедь, прямо как мой отец, мне надо было рассказывать об утешении, но…
Она разгрызла на щепки карандаш и, немного пожевав собственную слюну, кладет бороду на мягкую скатерть и закрывает глаза.
— Может быть, все-таки не «Четыре всадника Апокалипсиса»?[20] — с улыбкой спрашивает Ингмар, обращаясь к другой овце.
В ее грязно-серой шерсти застряли мокрые жухлые листья. Колтуны с засохшей глиной на шерсти, трясущиеся колбаски на ляжках и у хвоста.
Ингмар видит, как он наклоняется, заглядывает в блестящие глаза и пытается объяснить, что связь учительницы и пастора напрочь лишена всякой любви.
Каждая их встреча мучительна.
Это просто уже нелепо.
И вдруг Ингмара осеняет, что она совершенно не понимает его, он замолкает и начинает сначала.
— Со стороны кажется, что их отношения полны любви — когда учительница в одиночестве пишет письмо, — объясняет он.
