— Ты о чем?
— Ведь… у тебя почти не осталось времени, пора раздавать сценарий актерам и…
— Знаю.
В окне что-то дрожит, Ингмар выглядывает на улицу. Немного погодя он замечает, что дрожь исходит от фарфоровой фигурки, вокруг пятачка свинки что-то блестит. Он нагибается и видит, что ее красные губы стали мокрыми, что-то капает с них в пыль на подоконнике.
— Я думала, мне это приснилось, — говорит Кэби, не глядя ему в глаза. — Но вчера, когда я приняла таблетку и легла спать, зазвонил телефон. Как ты думаешь, кто это был? Гун! По-моему, пьяная, хотела поговорить со мной. Знаю, надо было повесить трубку, но я не повесила.
— Что ей надо? — сухо спрашивает Ингмар.
— Она сказала, что ты никогда не говоришь правду.
— Это ложь.
— Она хотела рассказать еще кое-что, — шепчет Кэби и выходит из комнаты.
Ингмар читает отрывок сценария, в котором рассказывается, как пастор идет к тому месту, где было совершено самоубийство. Делает на полях пометку, что он видит тело рыбака только на расстоянии, да это уже и не тело, а могильный холмик, вокруг которого собрались пастор и все остальные.
Они стоят и разговаривают, замечает он, хотя никаких реплик в сцене пока не значится.
Он их не слышит.
Наверное, из-за расстояния. Или из-за шума прибоя, который стучится в скалы.
Пусть так и останется.
Эта дистанция и беззвучный разговор усиливают ощущение, что Бог молчит. Подчеркивают обыденность и незначительность мертвого тела.
На мгновение он уносится мыслями в каменную часовню в больнице Софиахеммет, в морг, солнечный свет, проникая сквозь опаловые стекла, падает на огромную гадюку.
Во вторник после завтрака он спустился на побережье.
Отшлифованные водой камни ослепительно поблескивали на солнце, прямо возле крутого склона у кромки воды.
Ингмар помнит, что в тот момент целиком погрузился в давнее воспоминание о капельках, поблескивавших в ноздрях у отца, когда он замахнулся лопатой на старшего брата, прицелившись прямо в шею и грудь.
Оно всякий раз волновало его.
Он был целиком увлечен этим воспоминанием, когда увидел гадюку, гревшуюся на солнышке.
Тусклый блеск мускулистых колец.
Наверное, именно сама эта неожиданность повергла его в панику, думает он. Он почувствовал опасность.
Сердце бешено колотилось — Ингмар думал о том, что, возможно, змея больна, когда поспешил к ней, держа в негнущихся руках тяжелый камень.
Глухой стук и шелестящее эхо между камней.
Как только конвульсии прекратились, он подошел ближе. Перевернул ногой камень с размозженной головы. Попятился, оставив все, как было. Сказал себе, что останки доест осоед или стайка чаек. К тому же на Торё наверняка водятся норки и лисы.
С каменной террасы, выходящей на море, застекленная дверь ведет в небольшую столовую, в глубине которой стоит маленький флигель. На линолеуме — нежно-розовый коврик, который, проходя под столом, тянется из флигеля до окна без занавесок.
Под потолком висит крепеж для карниза, с одной стороны он сломан, а с другой в стене осталась дыра.
Сквозь огненно-желтый резной абажур люстры проступает кухня: плита и мойка, пакет крекеров и бутылка с букетом маргариток.
Слева, за полуоткрытой дверью, виднеется угол одной из кроватей. Тяжелое вязаное покрывало в сумраке за закрытыми шторами.
Утренний свет пробирается из детской через порог, блуждает водянистыми пятнами в такт торопливому голосу Ингмара:
— Ты про что? У нас тут нет никаких газет.
Шнур телефона обвивает его грудь, когда он поворачивается к окну, чтобы посмотреть, лежит ли Кэби все еще в гамаке.
— Они все щели замуровали, — говорит его мать. — Все окна, все…
— Неужели правда?
— Они говорят, что никакого решения пока нет, все случилось внезапно.
— Ну вот и хорошо.
— Наверное, после всего, что произошло, в Берлине будет спокойнее, — говорит Карин.
— Спокойнее? О чем ты…
На заднем плане слышится голос отца. Словно из жестяной коробки, думает Ингмар.
— Мы сейчас уходим, — говорит мать.
— Да, мне тоже пора, — отвечает Ингмар, садясь на гостевой диван. — Ты не знаешь… Я только хотел спросить, отец еще не прочитал?
— Что?
— Сценарий, который ему присылал.
— Нет, не знаю. Я могу…
— Он ничего об этом не говорил? — перебивает Ингмар.
— Подозвать его?
— Не стоит, — отвечает Ингмар, прикусив ноготь большого пальца.
Земля покрыта ковром бурых сосновых иголок, от нее поднимается теплый аромат. Кэби утопает в крапчатом гамаке.
— Ну что, прочитал? — сонно интересуется она. — Ты ведь наверняка разговаривал только с Карин?
— Отец вышел погулять. Насколько я понял, он был немного тронут эпизодом, когда пастор утешает фру Перссон и спрашивает, не хочет ли она вместе с ним помолиться. Помнишь, она качает головой и отказывается.
— Хорошая сцена, — недовольно говорит Кэби.
— Да.
Он гладит налитые полукружья ягодиц и поясницы. Покачивает сонное тело, покрытое сетчатой тенью от гамака. Он понимает, что обмануть ее невозможно.
— Ты же сам понимаешь, что ждать дольше нельзя.
— Дело не в том, что я дожидаюсь его одобрения. Нет. Я только хотел поделиться, или как-то…
— Делай как знаешь, — нетерпеливо отвечает она.
Тихо поскрипывает крепление гамака. По стволу спускаются муравьи.
— Кэби, я не виноват, что ты говорила с Гун. Не надо на меня злиться за это.
— С чего ты взял, что я злюсь?
— Это уже тебе виднее.
— Слово «злость» в данном случае неуместно. Ты же знаешь, Маиму ночевала здесь, а ты оставался в городе. И ночью меня вдруг осенило… я встала, оделась, взяла ее машину и поехала к тебе в мастерскую.
— Так.
— Ты ничего не хочешь мне рассказать?
— Нет.
— Дверь была не заперта, Ингмар, — с робкой улыбкой говорит Кэби. — Ты забыл запереть дверь.
Сердце колотится в груди, Ингмар вгрызается в ноготь, пытается сохранить ясность мысли, но видит перед собой лишь глупое личико, когда он рассказывает старшему мальчику о том, что Нитти — шлюха. Все это время он помнит, что лишь повторяет выдумки Дага о нем самом, — о всей той грязи, которую он якобы любит и в которую ввязывается, — но остановиться не может.
— Дело было около двух часов ночи.
— Что ты хочешь сказать?
— Мы пытаемся завести ребенка, а ты…
— Знаю, — перебивает он.
— Ингмар, когда я это увидела, меня стала мучить совесть. В чем дело? Ты сам не знаешь. Ты надеешься, что я в это поверила? Думаешь, это просто игра и я не заходила в квартиру?
Ингмар закрывает багажник, идет сквозь заросли крапивы и иван-чая. Спускается по откосу к воде. Чувствует тяжесть накренившегося бидона, жесткая ручка дергается.
Тонкая пряжа сияет в сухой траве. Сотканные пауком нити.
Тихонько булькает бензин, верхушки иван-чая лижут бидон.
На берегу он ставит бидон на землю, надевает садовые перчатки, подходит к змее и, затаив дыхание, отдирает закостеневший на солнце труп, который прочно прилип к камню.
Черная кровь.
Маленькие камешки сыплются с тельца змеи, когда он тащит его подальше от камышовой заводи, к той части берега, которую не видно из дома.
Он сбрасывает перчатки на гравий и открывает крышку бидона.
Пару раз плещет на змею, вытирает руки о штаны, достает спички и зажигает огонь.
Языки пламени разгораются, мягко стелятся по земле. Кажется, они тянутся прямо к нему. Отодвинув бидон, он смотрит, как змея медленно темнеет и скрючивается.
Под конец он поднимает перчатки и кладет их в огонь.
Затем встает на колени и выкладывает на месте костра небольшой курган.
Поднявшись, вдруг улыбается сам себе, берет бидон и, прежде чем двинуться в путь, снова смотрит на каменную горку.
Увидев пустой гамак, качающийся между деревьев, Ингмар вздыхает, чувствуя, как тревога вспыхивает внутри, словно языки пламени на газовой конфорке. Это происходит мгновенно, будто тревога давно притаилась там, бесцветная и почти вытесненная из памяти. Не покидая его, она движется вместе с ним быстрыми шагами вперед, мечется и стучится, смотрит вокруг испуганными глазами.
Сдерживая рвущийся наружу крик, Ингмар идет в дом, ходит по комнатам, заглядывает за двери, в кухню, в чулан, осматривает гостевой диван в детской, туалет, отдергивает шторку в ванной комнате.
Он останавливается посреди темной спальни. Тело подается вперед. Он проводит рукой по губам и немного отступает назад.
Солнечный свет пробивается сквозь пыльное окно. Светлый прямоугольник образует передержанный порнографический кадр.
Маленький блеклый снимок, картинка размыта.
