За приоткрытыми губами видны зубы.
— Но когда пастор, читая письмо, натыкается на эту наивную любовь, которую раньше она скрывала, внутри у него все переворачивается. Понимаешь? Ему просто хочется блевануть на нее.
Полежав немного без сна, глядя на черный выгнутый потолок, он слышит, как Кэби тянется за стаканом воды, стоящим на тумбочке, и пьет.
— Кэби, можно я тебе кое-что скажу? — тихо спрашивает он.
— Что? — бормочет она.
— Ты спишь?
— Сплю, конечно, но…
— Не буду тебе мешать.
Тяжелое дыхание, влажные губы.
— Это что-то важное?
— Нет.
Она садится на кровати:
— Что ты хотел спросить?
— Да так, ничего особенного…
Он молча ищет ее руку, ощупывая пространство в темноте.
— Хочешь, пойдем посидим немного.
— Знаешь, — говорит он, — я и не ждал ничего от отца. Никогда.
— Чего не ждал?
— Как бы это сказать… Я никогда не думал, как он относится к тому, что я делаю, ни когда я снимал фильмы, ни в театре.
— Да плюнь ты на него.
— Знаю, я о нем даже не думаю.
— Тогда в чем дело?
— Просто сейчас я проснулся, — неуверенно говорит он. — И мне показалось, что рядом со мной в постели лежит Эллен, мне понадобилось несколько секунд, чтобы осознать, что это не так. Сердце колотилось, как…
— Почему именно Эллен?
На мгновение Ингмар зажмуривается.
— Когда родились близнецы, я из принципа перестал приходить домой, просто не мог. Сказал, что мне надо больше спать, чтобы были силы писать. Тишина и покой, как говорится. Я только догадываюсь, как тяжело ей тогда приходилось — одной с четырьмя детьми. Что ей оставалось подумать? Ведь меня почти никогда не было дома.
— Потому что ты встретил Гун Грут?
— Помню, я решил сказать все, как есть. Приехал после того, как мы не виделись две недели. Она уже легла спать, но так сильно обрадовалась, хотела открыть вино, приготовить еды, но…
Он вздыхает.
— Ее лицо, когда она вдруг почувствовала мое нетерпение, поняла, что я пришел к ней по делу. Понимаешь, Кэби, я не знаю, у меня такое чувство, что я должен к этому вернуться. Этот тяжелый взгляд, когда открылась вся ложь.
Ингмар по-прежнему не видит лица Кэби.
— Ты не спишь?
— Нет, — тихо отвечает она.
6
Стоя на пороге, Ингмар отдает пальто матери, моргает в темноте коридора, говорит, только что был на пресс-конференции.
— Что случилось? — спрашивает она.
— Да так, ничего, завтра начинаются съемки.
— Съемки?
Он вытирает рукой нос.
— Давай включим свет?
— И так светло, можно пробраться на ощупь.
Он хочет войти, но мать стоит у него на пути, держа в руках тяжелое пальто.
— Вы придете на отцовский юбилей? — тихо спрашивает она. — Ему исполнится семьдесят пять.
— У меня никак не получится, Кэби тоже не сможет.
— Значит, мы будем одни, — говорит она, включая лампу на стене: свет вырывается наружу, словно голубая лилия на черном стекле.
Они идут по коридору, осторожно, чтобы не споткнуться. Темнота мягко вибрирует перед глазами, время от времени потрескивая агрессивными спазмами, а потом вновь становится гладкой.
— Могу я пригласить вас погостить неделю в «Сильянсборге»?[21]
— Я с удовольствием, — отвечает она и шарит рукой по дверному косяку. — А отец стал сердюком, как ты говорил в детстве.
— Черт, тьма кромешная, — бормочет Ингмар. — Это просто смешно.
— Ничего, скоро привыкнешь.
Пористый солнечный диск вновь проявляется в пыли на оконном стекле, но в комнату луч пробиться не может. Слабый свет хрустальной люстры поглощает чернота огромной картины, написанной маслом.
— Конечно, с Хедвиг Элеонорой[22] за окном гораздо приятнее.
— Самый паршивый этаж, — говорит она, широко улыбаясь.
Дверь в кабинет хлопает, и, кашляя, появляется Эрик.
— У нас Малыш, — говорит мать.
— Вот как, — отвечает тот, подходя к окну.
— Мы сидим за столом.
На месте отца виднеется едва заметная тень на жемчужно-сером фоне. Он прикладывает к уху свои старинные карманные часы.
— Нет, — вздыхает он, поворачивая колесико завода.
Мать говорит, что эти комнаты напоминают о тех временах, когда они переехали из Форсбаки в многоэтажный дом на Шеппаргатан, 27.
Она усмехается:
— Помню, я была уже на сносях, сидела на этих самых стульях и плакала. Наверное, я немного драматизировала. С тем, что сейчас, не сравнить. Как только ты появился на свет, мы переехали в Дувнес, там было посвободнее. Я помню те времена. Столько света, просто невероятно… тебе был почти уже месяц, когда мы вдруг поняли, что тебя пора крестить.
Ингмар перестает грызть ноготь.
— Отец сам проводил…
Эрик кашляет.
— Да, я был так взволнован, — говорит он. — Даже «Отче наш» прочитал с ошибкой, когда крестил Дага, но…
Замолчав, он, не торопясь, подходит ближе, садится в деревянное кресло, кладет карманные часы на стол. Его рука покоится в мутном свете возле настольной фарфоровой лампы.
— Стоят, — произносит он немного погодя. — Хотя маховое колесико движется.
— Что-то с часами?
— Сам послушай.
Отец ощупывает стол в поисках часов, руки шарят по деревянной поверхности, ищут в темноте.
— Полная безнадега, — бормочет он.
— Когда я работал над сценарием, то думал о нескольких строчках из вашего стихотворения, — говорит Ингмар. — «Помоги мне, храня веру долгу, с белоснежным, чистым сердцем, совершить все мои поступки, на Тебя уповая и зная».
— Пойду пройдусь перед сном, — говорит отец матери, понизив голос.
Ингмар встает и робко произносит:
— Да, было бы весьма кстати.
— Нет, ты останешься с матерью, — отвечает отец, выходя из гостиной.
Листья папоротника шуршат от порыва ветра и затихают. Где-то слышны звуки воды, текущей из крана, затем что-то переворачивается, глухо шлепнувшись на пол.
Ингмар шарит по столу в поисках часов, проводит рукой по полотняной дорожке, закрывающей глубокую царапину на столе. Наверху кто-то стучит в пол, люстра мигает. Погрузившись в свое одиночество, Карин вспоминает о Нитти, она ведь совсем не знает, каково той живется в далекой Англии, Нитти уже так долго не пишет.
Напольная вешалка падает, с грохотом закатывается под столик.
— Хотел спросить кое-что у отца, — вяло говорит Ингмар.
Он встает и идет, вытянув перед собой руку. Упершись в стену, поворачивает налево, к двери в коридор. Встает на колени, шарит по полу, находит вешалку.
— А можно мне тоже с вами прогуляться?
— Мне хотелось побыть одному, — бормочет отец.
— Я только подумал, что мы могли бы обсудить мой сценарий.
— Я не читал его, — резко отвечает отец. — Если говорить начистоту, мне твои фильмы не интересны. Я не считаю это искусством. Понял? Я не разделяю твоих взглядов на человека…
В полосе света, который тянется с лестничной клетки, Ингмар видит покрасневшее лицо отца, прежде чем тот закрывает дверь у него перед носом.
Снаружи слышны неторопливые шаги, хлопает дверь лифта. Ингмар швыряет вешалку об пол, зажмуривается от рези в глазах, бежит вместе с другими детьми через реку, покрытую серо-зеленым льдом. Он проносится мимо мужчины с выпученными глазами, похожего на почерневшее бревно.
Когда Ингмар вошел, мать сняла абажур с напольной лампы и встряхнула ее. Она грустна, кивает на место рядом с собой, свет тотчас снова тускнеет.
— Сесть на диван? — спрашивает он, ощупью передвигается вокруг стола и садится.
— Отец сейчас недоволен всем на свете, — говорит она.
— У нас никогда не получалось толком поговорить.
— Думаю, все потому, что ты хочешь, чтобы он прочитал твой сценарий, — тихо отвечает мать.
— Просто мне пришла в голову идея показать, какой бы из меня был пастор, — продолжает Ингмар. — Каким бы я стал, если б позволил отцу помыкать мной. Дело в том… я понимаю, ему тяжело читать мой сценарий, а потом говорить мне о том, как хорошо, что я выбрал другой путь.
— Ему не так просто…
— Что?
— Я не защищаю отца.
— Нет.
— Совсем нет, — спокойно прибавляет она. — Ему нелегко. Выбрав профессию пастора, отец хотел искупить свою вину перед матерью за то, что провалил экзамен. Прости, что я улыбаюсь, но… знаешь, она ведь работала сверхурочно все те годы, чтобы он мог ходить в школу.
— Знаю.
— Позволь мне рассказать тебе одну вещь… Сядь, пожалуйста, дорогой мой. Я хочу… я много раз собиралась сказать тебе это, но мне всегда казалось, что это будет ошибкой.
— О чем ты? — сухо спрашивает Ингмар.
— Через несколько дней после премьеры «Травли»[23], отец рассказал, что…
