— О чем ты? — сухо спрашивает Ингмар.
— Через несколько дней после премьеры «Травли»[23], отец рассказал, что…
— Ты не обязана оправдывать…
— Можешь меня дослушать? — мягко перебивает она. — Да.
— Ты ведь знаешь, когда реставрировали Хедвиг Элеонору, заказали новый витраж для окна возле купели. У всех было множество идей насчет сюжета для этого витража, но решать должен был отец, и он попросил мастера изобразить Христа под березой, занесшего руку над головой младенца.
Карин вытирает рукой уголок глаза.
— Отец как умел нарисовал эскиз — луг с двумя людьми — и попросил мастера, чтобы младенец был мальчиком. Потому что я все время думал об Ингмаре, признался он. Ты знал об этом? Он даже готов был отдать ему один из тех детских портретов, что брал с собой в церковь, но застеснялся, его буквально сковало смущение.
* * *
По дороге на Юрсхольм Ингмар подкручивает ручку обогрева: горячий спертый воздух дует сквозь решетку, но он по-прежнему мерзнет.
В это время суток на дороге почти пусто.
Редкая пелена дождя выступает из тьмы, соприкасаясь с лобовым стеклом. Маленькие блестящие черточки тотчас смываются дворниками.
Он снова думает о витраже у купели, о безжизненном лице мальчика.
Внезапно белый свет фар выхватывает из темноты автобусную остановку. Несколько мгновений световое пятно, помигивая среди черных ветвей, висит над остановкой. Но Ингмар все же успевает увидеть на скамье женщину, полукружья ее запястий и расписание автобусов над головой.
Он медленно притормаживает, меняет передачу, едет не спеша, сворачивает на обочину и останавливается.
Отрезок пути через лес до остановки покрыт мраком.
Он разглядывает отражение в зеркале заднего вида, но остановка погрузилась во тьму. Кроны деревьев вырисовываются на фоне темного неба. Вдали между стволами деревьев мерцают окна какого-то дома.
Он барабанит пальцами по рулю. Дождь рассекает свет фар. Мягкий изгиб асфальта взблескивает и исчезает за деревьями и темным промышленным зданием.
Что-то в облике этой женщины на остановке — может быть, полное тело или опущенный взгляд — напоминает Ингмару о кормилице из его видения. О том вечере, когда он представил, что в стене за бельевым шкафом есть дыра, ведущая в запущенную соседнюю комнату.
Сейчас он уже сомневался, что в стене и вправду есть дыра. Он помнит, как наутро собирал с пола осыпавшуюся штукатурку и клочья обоев, но понимает, что и это могло быть частью его видения.
Позади что-то тихо потрескивает.
Перестав барабанить по рулю, он вглядывается в зеркало заднего вида, но там беспроглядная тьма, и он уже думает, не сдать ли назад, когда задняя дверь неожиданно открывается. Обернувшись, он видит, как женщина пытается перебраться из инвалидного кресла в машину. Он машинально жмет на газ, отпускает сцепление и выруливает на дорогу. Сменив передачу, смотрит в зеркало заднего вида. Сердце бешено бьется в груди.
— Что за черт, — бормочет он сам себе.
По бокам струится пот из-под мышек. Трясущейся рукой он выключает обогрев, проводит рукой под носом.
Он пытается сосредоточиться на мысли о первом дне съемок, о том, что происходит в ризнице, о первых кадрах, но темнота то и дело закрывает картину.
Черное скачущее полотно за молочно-белым стеклом.
Сразу за Стоксундом он подавляет в себе порыв свернуть на встречную полосу и столкнуться с автобусом из Норртельи.
* * *
Забрав из кабинета рукопись со сценарием, Ингмар спускается по лестнице в столовую и садится за стол. В музыкальной гостиной кто-то неспешно разыгрывает гаммы, повторяя их помногу раз.
Он взглядывает на старые фруктовые деревья в темноте за окном.
Сначала он думал, что первыми кадрами будут решетчатое окно, распятие и приходские деньги.
Но теперь он сказал себе, что никакой необходимости в этом нет. Не стоит увязать в деталях и композиции. Мысль о картине в картине. О периферийной символике.
Единственное, что имеет значение, — он остался верен осознанию себя в качестве пастора.
Звуки фортепьяно стихают, у него за спиной раздаются шаги по паркетному полу, сухое поскрипывание. Кэби садится на диван. Скребет ногтями обивку. Бахрома подрагивает.
— Я тоже уже заканчиваю, — говорит он, перелистывает несколько страниц, проверяя реплики, в которых не уверен.
— Ты устал?
— Просто хочу получше подготовиться. Эти съемки должны пройти с максимальным результатом. Знаю, что обычно случается много чего непредвиденного, однако на этот раз мне пришлось просчитать все до мелочей, на самом деле нам надо не так уж и много денег.
— Ты мог бы всем это объяснить.
— Да, — вздыхает он, закрыв папку с рукописью. — Или уж будь что будет.
Вставая, Ингмар успевает заметить, что диван пуст, и одновременно боковым зрением улавливает стремительное движение над серой травой за окном.
Сквозь столешницу, сделанную из тонированного стекла, он видит Кэби. Она лежит на спине на полу.
— Ты видела кошку, что ошивается в нашем саду?
— Нет.
Ингмар садится.
— Кажется, она здесь поселилась, — тихо говорит он, вспоминая, как стриг траву за день до переезда на Торё. Кислый запах яблок, когда стальное лезвие рассекает недозрелые плоды, лежащие на земле. Кошка вздрагивает, отпрыгивает в сторону.
— Ты знаешь, что я жила в свободном браке с Гуннаром, — говорит Кэби. — По-моему, он переспал со всеми скрипачками по всему…
— Да, ты уже говорила.
— Но мы и не пытались это скрывать, — продолжает она. — Мы не лгали друг другу, мы честно рассказывали, что…
— Но я бы никогда так не смог, — перебивает он.
— Не смог бы жить в семье, где никто никого не обманывает?
Он проводит рукой в тесной прохладной щели между подлокотником и диванной подушкой.
— Я никогда не смогу принять тот факт, что ты спишь с кем-то еще, — отвечает он. — Безусловно, я старомоден и все в таком духе, но если человек вырос в доме пастора…
— То это не значит, что человек обязательно станет пастором! — продолжает она, переходя на крик. — Я поняла, что для твоих родителей главное было соблюдать внешние приличия, но…
— Прекрати! — орет он. Кулак с глухим стуком бьет по толстой стеклянной поверхности стола, подпрыгивает и тоненько дребезжит блюдце с яблоком.
— Просто мне кажется, ты слишком высоко ценишь ложь, — спокойно говорит Кэби.
— Не знаю, что тебе на это сказать…
— Начиная с завтрашнего дня ты с концами исчезнешь на своих съемках, в этом году мы едва ли с тобой увидимся.
— Не надо преувеличивать.
— Но в те редкие разы, когда мы увидимся, мне хотелось бы слышать правду, не стоит откладывать это до окончания съемок.
Закрыв глаза, Ингмар думает, не напомнить ли ей, что именно он первым завел речь о ребенке.
Вдруг он вспоминает каверзные допросы, которые им устраивали в детстве. Все, что можно счесть за ложь, раскрывалось при помощи одной только ласки.
— Пойду лягу, — бормочет он.
Сквозь стекло, искажающее картину, она ищет его взгляд.
— Не надо злиться, — тихо отвечает она.
— Я тебя совершенно не понимаю.
— Прости, я только хотела…
— Честно говоря, раньше мне казалось, что это ты ведешь себя не совсем честно.
— Так и есть.
— Ты сама признаешь, но не…
— Не надо, пожалуйста, — просит она со слезами в голосе. — Иногда мне так страшно, что мы потеряем друг друга.
Его взгляд отражается в призмах хрустальных подвесок на люстре и проецируется дальше — на стеклянную чашу для фруктов. Нагромождение звезд — словно трещины в толстой пластине льда.
— Как же так, Кэби? Ведь я хотел от тебя ребенка… Неужели и это ложь?
Склонившись над столом, он запускает руку под стеклянную столешницу и гладит Кэби по голове, проводит кончиками пальцев по густым волосам. Увидев, что она с облегчением улыбается сквозь отражение на стекле, он чувствует, как что-то беспокойно переворачивается в его животе.
7
В спальне стоит южнонемецкий садовый гном — прямо посреди паласа.
Ингмар теряется в догадках: может быть, Кэби решила повеселить его, когда он проснется и откроет глаза?
И вдруг гном оказывается в кровати. С трудом ползет по мягкому одеялу. Садится к Ингмару на колени, приготовившись сладко вздремнуть, но тотчас сползает на пол.
Начнем сначала: Ингмар видит, что у гнома на губах цинковая мазь, а вместо шапочки на голове носовой платок с уголками, завязанными в узлы. Гном вытаскивает из-под кровати пыльную книгу, перелистывает ее до страницы восемьдесят семь и ждет, когда Ингмар начнет читать:
Свет и тишина: в Пятый павильон входит режиссер. Посреди просторного помещения стоит ризница, высоко-высоко над ней перекрестились стальные балки стропил.
