Но главный пудель, при галстуке, коротко бросил:
— Темп!
Гитара пружинно подпрыгнула в окрепшей руке, и пудели вновь всверлились в толпу.
Мальчишка, сидевший рядом со мной, тоже глядел им вслед — его заинтересовала гитара. Я сказал:
— Видал — пудели пошли?
Он ответил:
— Не пудели, а мальчики.
— Какие же это мальчики? Самые настоящие пудели…
Парень застеснялся и уже неуверенно повторил:
— Нет, мальчики…
Его упрямство возмутило меня, и я сурово спросил:
— А тебе не стыдно спорить со старшими?
Малому стало стыдно, и он замолчал.
— И о чем только думает эта современная молодежь! — горько проговорил я. — Вот тебе, наверное, уже лет восемь, в школу ходишь. А можно считать тебя мыслящей личностью?
Он честно признался:
— Не знаю.
— А как думаешь — личность ты или нет?
— Думаю, что личность, — сказал парень и улыбнулся. Улыбка у него была отличная.
— Какая же ты личность? — усомнился я. — Небось и учишься на двойки.
— Не, — сказал он. — Четверки, тройка и две пятерки.
— По поведению и по пению?
— Не… По поведению и по рисованию.
— По поведению пятерка — а ты сидишь и ногами болтаешь. Вот я в твои годы, — я назидательно поднял палец, — я в твои годы с утра до вечера газеты читал!
Честно говоря, в его годы я был порядочным оболтусом. Но в воспитательных целях я счел возможным несколько идеализировать собственный образ.
Парень совсем сник и уже из чистого упрямства нелепо пробормотал:
— Н–не…
Я укоризненно сказал:
— Говоришь, личность — а у самого уши торчком, Он потрогал уши, вздохнул и проговорил:
— А у нас на той улице бассейн скоро будет.
Я согласился:
— Бассейн — это хорошо.
На моих часах было без четверти. А ведь она может и опоздать — кто знает, как принято являться на свидания в том наглом юном мире, где подвизается Танька Мухина, практикантка.
Я посмотрел на ее дом, большой и серый, и трезво понял, что два дня ждал ее геройски, а вот на последние двадцать минут меня может и не хватить.
Тогда я сказал малому:
— Бассейн — это, брат, просто здорово. А ты знаешь что? Сбегай в квартиру восемьдесят и позови Таню.
Он слез со скамейки и спросил:
— Девочку или тетеньку?
Это меня несколько озадачило:
— А какая между ними разница?
— Тетенька уже взрослая.
— В десятом классе девочка или тетенька?
Он солидно пожал плечами:
— Пожалуй, что девочка.
— А в институте?
— Пожалуй, что тетенька.
— Значит, позови тетю Таню.
Он немного подумал:
— А если спросит, кто зовет?
— Скажи, фельдмаршал Кутузов–Голенищев. Парень снова улыбнулся и потопал к дому. У подъезда он чуть замялся, но все–таки вошел.
Я подождал еще минуты две. Но ни на кого не глядел и ни о чем не думал — просто ждал. Чертовски изматывает — просто ждать…
Вернулся мальчишка с известием, что тетя Таня сейчас выйдет. Я сказал ему спасибо. Малый попрощался и пошел к арке, ведущей во двор, но как–то нехотя, боком. Даже по выражению затылка было видно, что просто так он не уйдет.
И в самом деле парень вдруг обернулся. Я с интересом ждал.
— Нет — мальчики! — мужественно крикнул юный Галилей и бросился в подворотню.
Я даже засмеялся от радости. Пока человечество не верит на слово уличным пророкам, его дела не так уж плохи…
Танька Мухина, практикантка, вышла почти сразу. Платье на ней было из выходных, но со стажем — лицованное и перешитое. Имелась и сумочка, тоже бывалая, а модные миниатюрные туфельки сверкали импортным лаком и московскими царапинами. Танька Мухина, практикантка, была одета как раз для меня. Терпеть не могу холеные тряпки, слишком нежные для московской толпы: идти с ними по улице — все равно что пить чай из сервизной чашки, на которую молится вот уже третье поколение хозяев.
Танька Мухина спросила:
— Ты давно?
— Час с четвертью.
— Надо было сразу же зайти, а не подсылать несовершеннолетних,
Я сказал:
Нахальное дитя века! Как ты говоришь с начальником?
Танька Мухина ухмыльнулась:
— Это скрытый комплимент, я сглаживаю разницу в возрасте.
Взять ее под руку было слишком нелепо. Обнять за плечи? Ну их к черту, объятья, дозволенные модой!
Мы шли по Садовой, шли рядом, но между нашими плечами оставался вполне целомудренный просвет.
Я вспомнил:
— Наверное, надо что–нибудь купить?
Мы зашли в магазин, потом в другой и еще в один, разглядывая витрины с невинным и восторженным любопытством дикарей. Мы купили импортный коньяк, который был лучше нашего на целых два рубля. Потом мы решили купить лимон и еще минут сорок болтались по улицам, заглядывая во все встречные магазины, а заодно в аптеки и парикмахерские. В аптеках лимонов не было, в парикмахерских стояли очереди, а в магазинах лимоны были, но не такие, как нам нужно.
Наконец мы купили лимон, достойный нашего коньяка. Лимон мы спрятали в Танькину сумочку, а коньяк я нес в руке, угрожающе держа за горлышко, как бутылку с горючей смесью.
Танька Мухина посмотрела на мои часы и забеспокоилась:
— Пошли скорей, а то эти гады все съедят.
— Эти подонки! — в тон ей возмутился я.
— Эти уроды!
— Эти абстракционисты!
Ругательств нам хватило как раз до подъезда.
Древней индийской философией увлекались на высшем современном уровне — в рыжем двенадцатиэтажном доме. Собственно, не столько философией, сколько холодным рислингом, черешней в огромной миске и магнитофоном. Когда пришли мы — увлеклись коньяком.
Впрочем, в маленькой проходной комнатушке два пария действительно спорили о смысле жизни, об оптимистическом и пессимистическом взгляде на прогресс. Пессимист был молод, тонок и розовощек, горькая усмешка очень шла к его глубоким глазам и черным, небрежно разбросанным волосам. Оптимист, спортивного вида малый, был постарше, говорил веско и держался прямо, легкий свитер обтягивал его широкие плечи.
Спор был горяч и для обоих важен, хотя бы потому, что за дискуссией внимательно следили сидящие на диване девушки — полненькая живая блондинка и высокая рыжеволосая красавица. Глаза у рыжей были такие, что мне захотелось немедленно высказаться по всем животрепещущим проблемам.
Но в соседней комнате болталось от стола к магнитофону и обратно тощее увертливое существо, Танька Мухина, практикантка, нахальное дитя века. Она там орала громче всех, она танцевала какие–то наглые танцы. Задирала ребят, к ней лезли всякие шикарные парни, а к тем, кто не лез, она приставала сама.
И мне плевать было на всех блондинок на свете, на брюнеток и даже на рыжих с их невероятными глазами, потому что я точно знал: все, что делает в соседней комнате Танька Мухина, она делает для меня.
Спор коснулся наконец древней индийской философии (один раз был упомянут Будда и раз четырнадцать— йоги) и на этих немыслимых вершинах затих.
Я вернулся в соседнюю комнату, сел на подоконник (конечно, не то, что мой, но тоже ничего) и стал смотреть, как Танька Мухина танцует с упитанным пижоном в клеточку. Самому мне танцевать не хотелось, тем более с ней.
Расходиться стали рано, и это мне понравилось — не люблю компаний, где дожевывают веселье за полночь. Танька Мухина отряхнулась от обступивших ее ребят и скромно подошла ко мне. Такая тихая, послушная девочка.
— Ну, как у них этот спор? — спросила она. — Кто выиграл?
Я сказал, что выиграли оба, потому что оптимист увел блондинку, а пессимист — рыжую.
— Если я уведу тебя, буду считать, что победил я.
— Уведи меня, — сказала она, глядя мне прямо в глаза.
Мы вышли на улицу. Я взял Таньку Мухину за плечи — до чего же тихая девочка! — и мы пошли переулками и проходными дворами типичной старой Москвы. На фонарном столбе мы прочли завлекательное объявление об обмене: «…прекрасная комната, все удобства… в пятидесяти метрах лес, балкон, паркет…»
— Годится? — спросил я Таньку Мухину. Она сказала:
— Еще бы! Как–никак все удобства.
— И до балкона каких–нибудь пятьдесят метров. Она засмеялась и потерлась щекой о мое плечо. Мы дошли до моего дома, и я помог ей перебраться через траншею.
— Так вот где живут короли, — сказала она. — Здорово. Люблю старые дома.
— Только не кашляй в коридоре, — предупредил я. — В старом доме — старый быт.
— Соседи следят за твоей нравственностью?
— Просто наши старухи боятся воров.
Я открыл дверь, и мы вошли в коридор. Было темно, но свет уличных фонарей, проникая сквозь кухню, кое–как освещал центральную магистраль нашей квартиры.
Танька Мухина кралась рядом со мной, напряженно вцепившись в мою ладонь. Бледный, бледнее лунного, заоконный свет лег на нашем пути, и ее туфельки ступили в этот свет, мягкий, как дорожная пыль.
