Так же вдохновенно, жмурясь, пел и Соловей. Всякий раз на слове «бесплатно» он восторженно поднимал палец, окидывал всех мечтательным, призывающим к сочувствию взглядом.
Пели все, кроме тебя и… Эллы. Она легонько, но назойливо подталкивала отца под локоть, потом объявила: зачем вы поете мою песню, пойте свою!
– Песни не еда, – ласково поправил Соловей, – песни общие!
И тогда запел ты:
Из-за острова на стрежень.На простор речной волныВыплывают расписныеСтеньки Разина челны!
Соловей поддержал снисходительным цыганским перебором, но ты сконфуженно умолк – забыл слова. Ты даже закрыл глаза, напрягся, как в работе, всем телом, усилием мышц помогая памяти.
– Я тут решил подстроиться, – выручил Соловей. – Скинуться бы…
Ты, переживая свою забывчивость, невнимательно кивнул.
– А давай, – согласился следом Алеша.
– Я как все, – отозвался Никита.
– Как это – подстроиться? – очнулся ты.
– Планировочку изменить, а то! Входишь в дом и сразу кухня, негигиенично, каждый опять же гость нос в твою тарелку сует.
– Не тобой заведено, не тебе и переиначивать!
– Не от хорошей жизни заведено, от отсталости…
– Ты вот что. Соловей, не свисти, дом этот мои родители ставили, нам он родной, и все останется как есть, ага? – ты притянул его за ворот, холодея душой, зять послушно подался к тебе, мирно разведя свои ухватистые руки.
Ты пошел из-за стола.
Все смотрели мимо. Ты чувствовал: что-то не так, неладно – то ли на сердце, то ли в жизни.
Она стояла лицом к тебе, быстро крутила ручку мясорубки. На полу в тазах – пересыпанная сахаром кислая смородина.
– Что, сынок?
Волосы русые поредели, теперь сохнут быстро… перестала крутить.
– Устал, сынок?
Всегда так смотрит, будто ждет чего-то.
Ты только раз назвал ее мамой, в смертной тоске увидел в ней родную: телега опрокинулась в протоке, вынырнул на мгновение, увидел ее лицо над мутным потоком, плывущие волосы, крикнул задушенно: «Мама!», она так рванулась, что уронила грудную Варьку, едва не потеряла, спеленатую, в быстрой, густой от размытой глины, воде.
– Похудел на лицо, так тебе виднее, – ласково похвалила она.
– Вы простите, что мы вас мамой не зовем, – ты, тоскуя за нее, смотрел слепо и не видел, как она задохнулась, зажмурилась, будто в лицо плеснули чем-то горячим, – вы нас растили, поднимали, вы нам родная, – ты замолчал и увидел вдруг, как подломились ее колени, как, закручиваясь на пятках, мягко осела она на пол, успел подхватить…
Слабая улыбка сходила с ее распавшихся губ, веки дрожали.
– Что вы, зачем вы, – говорил ты, еще не веря. В детстве, бывало, играя с вами, падал отец в траву, притворялся мертвым.
Через ее лицо, расправляя морщины, бежала быстрая грозная тень.
– Эй, ну-у… Братья! – жалобно крикнул ты. – Кто-нибудь…
Ввалились гурьбой, Соловей быстро приник к ее груди ухом.
– О-е-ей, мамочки родные! – криком рвала душу Варя.
– Молчать! – отрезал Соловей. – Аптечку! Бегом!
– Какую аптечку? Где аптечка? – голосила Варя.
Соловей, оттолкнув ее, бросился вон, вернулся, на ходу потроша автомобильную аптечку.
Вы с надеждой смотрели на него: пальцами раздвинул ей зубы, поднял язык, сунул таблетку.
– Иди сюда, – позвал он Варю.
– Ой, мамочки, боюсь…
– Иди сюда, дура, – он так дернул ее книзу, что она со стуком упала на колени, – если не очнется сейчас, дыши ей в рот, дыши!
– Не умею я, ой, не умею, – ревела, мотая облитым слезами лицом Варя.
Вы пошли за Соловьем, Алеша сел к нему в машину, а ты некоторое время бежал за ними, держась за капот.
Вернулся в дом – как в могилу. Осторожно, не чуя тяжести, перенесли мать в спальню. Варвара, давясь рыданиями, приникла к ее губам – дышала за нее, потом ты, потом Никита.
Соловей и Алеша вернулись с врачом. Врач выгнала всех, и вы, одинокие, столпились на кухне.
Соловей ссыпал в бак для белья смородину, она не вмещалась, он давил ее безжалостно, по локоть топя в ней руки, выволок бутыль со спиртом, грохнул ее во дворе…
– Как же так, Илюшенька, как же это? – причитала Варя.
– Это я, – покаялся ты, – я только прощения попросил… попросил, – чем-то горячим грубым перехватило горло, – что мы мамой никогда не звали…
– Ой, убил, убил! – кинулась Варя, ударила кулачками по поникшей голове.
– Мать она нам, – сказал Алеша, – будем звать ее мамой, повыкали…
– Будем, – сказал ты.
– Будем, если не… – не договорил Никита.
– Живая ваша мама, – весело сказала врач с порога.
Вы увидели, что врач совсем еще юная женщина. Радуясь, она подошла к вам и облегченно оглядела простыми глазами. Алеша быстро обнял ее, она не смутилась, подождала и сказала:
– Глубокий обморок… сердечно-сосудистая дистония…
Варя вас к матери не пустила, взяла ее на себя, и вы согласились.
Никита, Алеша и зять уехали с врачом, тебе не с кем было разделить радость, ты ходил вокруг дома, трогая теплые стены, потом присел под открытыми окнами, чтобы быть поближе к родным голосам.
В сумерках так чисто и ясно светились в пол-оконницы белые занавески.
– Ой, мама, зачем ты их так любишь, – говорила Варька, – люби нас, мы тебе все ж родные…
– Вы мне родные, – тихо тепло говорила в темноту мать, – а они мои сироты, и сердце от них болит…
Ты встал и пошел прочь от дома; в быстрой круговой ходьбе тебе было легче выносить муку сострадания, вместе с резким и глубоким дыханием выветривалось из нее что-то жгучее, и она оседала нежным теплым дымом.
В стороне, пыля до небес, мягко неслась «Лада», белым огнем фар опаляя картофельное поле.
Кто-то легкий тихий стал позади тебя, ты обернулся, увидел родное теплое лицо.
– Это Вы? – удивился ты и осекся.
– Ничего, ничего, родный, ничего, Илюша, – утешила сына мать.
Вы долго молча возвращались. Над далекой рекой, над ясным стеклом сумерек восходил острый месяц, он светил всем – над полем, над домом и родными могилами.
…Когда-нибудь уйдем и мы, но над смертною мглою светлый месяц взойдет, протянутся острые ясные тени, и кто-то другой над светлым полем песню другую споет.
Первые встречи
Исповедь юноши
Как слезы первые любви.
А. БлокМы шли берегом океана.
Девушка ступала на носки – ей было жаль своих белых туфель.
Она отпрыгнула от легкой волны, улыбнулась и, не глядя, оперлась на мое плечо.
Я почувствовал тепло ее ладони.
– Бриз, – сказал я, – береговой ветер.
– А? – улыбчиво отозвалась она, – а-а… Это хорошо… А нам долго еще идти?
– Не, скоро, – я махнул кепкой в сторону поселка, – видите, труба дымит. Это кочегарка, а контора рядом.
Мы пошли наискосок по литорали сквозь стеклянные струи теплого воздуха, поднимавшиеся от нагретой гальки, – они отгораживали поселок, тянули ввысь зыбкой грядой. Но очень скоро, как только мы добрели до береговых укреплений, текучее марево отступило за холодную быструю реку и угасло. Разом обнажились голые неприбранные улицы Песчаного.
Мне вдруг представилось, что девушка приехала ко мне, и я пожалел, что время рабочее и никто не увидит меня рядом с ней – красивой, светлокосой. По улицам бродили лишь золотоглазые лохматые собаки.
Девушка улыбнулась им, позвала, ласково и нежно, как зовут красивых несмышленых еще детей:
– Хорошие вы мои собачата, лохматушки…
Они увязались следом, тыкались холодными носами в голые колени, и девушка стала отпихивать их руками.
Я смотрел на ее светлый в небрежном проборе затылок, на чистые тяжелые пряди волос, и так хотелось дотронуться до них, что я отвел взгляд к океану.
Океан играл бликами, над ним стояло солнце, висели чайки.
Поднялись на крыльцо, я отворил дверь и сказал:
– Это и есть контора рыбкоопа.
– А магазин? – спросила она.
Я показал и пошел к морю.
– Спасибо! – крикнула девушка вслед.
Я обернулся, и девушка махнула рукой.
Сейнер подвел к берегу кунгас с рыбой. Курибаны накинули трос, махнули флажком лебедчику, тот рванул рычаг, и кунгас тяжело покатился к пристани. Курибаны, развернув высокие литые сапоги, подхватывали измочаленные деревянные катки и укладывали под нос.
Бригадир полез под плоское, как у утюга, днище и выбил затычку. Журча, хлопая, потекла густая от рыбьей чешуи вода.
Курибаны свернули голенища, резина скрипела, и я вспомнил о весне, последних днях перед последним звонком.
Я просыпался рано – будило солнце, лежал с закрытыми глазами, лицом ощущая светлый веселящий жар, слушал, как мать гремит в кухне посудой, вскакивал, натягивал сапоги и бежал к реке, там валился в лодку, и хорошо было бездумно смотреть в небо, слушать легкие всплески воды о днище, ровный гул моря за поселком.
От сапог пахло рыбой, я опускал ноги в реку и отмывал чешую. Течение обжимало голенища и холодило икры.
