Я брал, как и все, большие охапки и нес, чувствуя их хрупкий лесной холод. В тепле хвоя покрывалась мелкой, как пот, росой, и запах ее слышали по всей школе.
Счастливчиком был тот, кто находил в зеленых, как шкурка, густых лапах кедрача крепкую, смолой облитую шишку.
Меня обидело пренебрежение Вики к нашим елкам. Она говорила, что праздник из-за них, похожих на кипарисы, кажется ненастоящим.
Вика пригласила меня на Новый год в свою компанию.
Днем я ходил на лыжах к дальнему озеру, удил пахучую бойкую корюшку, жег под берегом костер, смотрел, как на черном льду дымится тонкая поземка.
Вечером нажарил рыбы и отнес матери – она дежурила, хотел встретить Новый год с ней в сторожке, но она прогнала меня.
Я надел новый костюм, модный сетчатый галстук – подарок Вики и подошел к зеркалу. Костюм был широковат, шея выглядела особенно тонкой, я походил на какую-то испуганную птицу.
Не раздеваясь, лег.
У соседей звенела посуда, смеялись и плакали дети.
Разбудила Вика.
Она вошла почти неслышно, села в темноте на табурет и затихла. Видно было только ее лицо, мягко очерченное слабым уличным светом.
Вика почувствовала взгляд, стянула платок с головы и наклонилась ко мне. Я резко сел на кровати и спросил:
– Что, пора?
Вика вздрогнула всем телом и сказала:
– Все-то ты проспал…
Я подошел к окну.
– Тебе хорошо в костюме, – сказала мне в спину Вика. – Прямо фрайер.
В общежитии было шумно и накурено. Нас с Викой усадили вместе, заставили выпить штрафную.
Я разом опьянел, все отдалилось – голоса, лица, если ко мне обращались, не сразу мог понять, чего хотят.
Танцевал с Викой.
В окно был виден дом молодых специалистов, где жила Лена. Там тоже горел свет и танцевали.
Вика ругала себя за то, что осталась в поселке, говорила о своей куйбышевской жизни, поклонниках, потом вдруг попросила поцеловать ее. Я поцеловал. Вика сказала:
– Не так.
Я остановился посреди танца, вид у меня, должно быть, был глупый, Вика громко засмеялась.
Меня мутило от выпитого, и я вышел на улицу.
Над поселком стояли звезды и сигнальные ракеты. Я долго отплевывался и смотрел, как шевелятся, укорачиваются, а потом вновь удлиняются и гаснут синие тени домов.
У распахнутых дверей толпился народ, громыхали ружья, ослепительно, свирепо горели фальшфейеры.
И снова, шурша, взошли над океаном сигнальные ракеты. Океан, шевелившийся под шугой, не откликался и не отражал их холодного чистого пламени.
Я растер лицо снегом и пошел в клуб.
В фойе закружился со школьницами. Они вытерли мне лицо, поправили галстук, посмеялись над моим хмельным весельем и стали танцевать. Под ногами потрескивала сухая хвоя, шелестела, развеваемая легкими подолами, елочная мишура.
Явились учителя и отправили девчонок домой.
В зале было жарко. Все дружно, с каким-то тупым усердием топали под гремящий и ухающий оркестр.
На сдвинутых к стене стульях скучали дружинники.
В розовом платье с мертвой бумажной розой на плече вышла на эстраду завклубом Лида.
Она подняла руку, оркестр не сразу, вразнобой замолк: сначала гитары, потом аккордеон, затем духовые и последним ударник.
Лида постучала перстнем в микрофон, объявила викторину.
– Всегда ли Новый год в России отмечался в декабре? – спросила она и улыбнулась многозначительно всем своим крепко накрашенным увядшим толстокожим лицом.
Все на минуту озадаченно примолкли, потом потребовали музыку.
Я знал ответ и стал пробираться к эстраде. Лида спросила еще раз, притопнула ногой, показав из-под подола розовый, как язычок, носочек туфельки.
Я стоял уже вплотную к эстраде, но никак не мог решиться выкрикнуть ответ. Так было со мной однажды во время купания. Присел у самой кромки борта баржи, внизу, в нескольких метрах, плескалась вода, но броситься в нее не хватало сил.
Люди требовали музыку. Кто-то из рыбаков бросил в оркестр скомканную десятку. Лида с гримасой шутливого отвращения спихнула ее на пол и объявила ко всеобщему возмущению:
– Переходим к играм!
– Послушайте! – крикнул я. – Это Петр Первый перенес, раньше в сентябре был!
– Правильно! Совершенно правильно! – обрадовалась Лида, наклонилась ко мне, протягивая свою полную рыхлую руку, – прошу на сцену, мальчик! Оркестр, туш!
Я шарахнулся в сторону, но меня бесцеремонно перехватили и подсадили на эстраду.
Лида подняла мне руку как боксеру, выигравшему бой, деловито вручила пластмассового гусенка. Все захлопали, я машинально оглядел игрушку, на полусодранной этикетке было написано: «Гадкий утенок, г. Павл…», и мне вдруг показалось, что все в зале вместе со мной прочли эту надпись.
Конец ознакомительного фрагмента.
