Что накурили – это точно. Гостя важного не рассмотреть, видно только, что за его спиной молодчики покрупнее, в чёрном, трое или четверо.
«Мастини пожаловали», – шепнул мне разносчик зелья.
– Это моя макака, – возразил, услышав про наёмных артистов, Шнауц. Друг его, Шпицко, не смог возразить, сидел на полу, очумело крутя башкой, и пастью хватал воздух.
На этот раз я не стал терпеть оскорбления; вернулся к микрофону и сказал:
– Шнауц, я удержу десять реалов, госпоже Муди моё выступление понравилось. Пари есть пари. Подойди, получи выигрыш, с меня одиннадцать реалов.
Зал взвыл.
– Фу, щенки! – прикрикнул Мастини.
Снова стало тихо.
– Это моя макака, – упрямо твердил Шнауц. Я услышал, как кто-то шикнул из толпы: «Молчи, болван!»
«Да, сдаётся мне, самый тупой здесь не я», – подумалось мне. Время показало, что и в этом я ошибался.
– Все макаки здесь мои, в том числе и ты, умник, – не меняя тона, ответил Шнауцу господин Мастини. Затем обратился ко мне:
– А ты, юморист… Пойдём-ка, нужно потолковать. Муди, крошка, открой нам бильярдную.
Поднимаясь следом за Мастини на второй этаж, я смог рассмотреть его лучше. Такого унылого кинода не приходилось видеть ни до, ни после. Он выглядел как сдутый до половины шар – обвисший, весь в складках, – к тому же горбился при ходьбе и шаркал штиблетами. Пиджачная пара болталась на нём, как на огородном пугале. Глаза со слезой, щёки вислые. Голос…
– Что? Ещё не открыли? – печально спросил Мастини, когда до входа в бильярдную осталось пять или шесть шагов. Я хотел ответить, но не успел.
Две тени – справа и слева, – метнулись к двери. С грохотом врезались в створки, влетели внутрь.
– Муди, дорогуша, – сказал, не повернув головы, Мастини, – кажется, в бильярдной сломан замок. Распорядись, чтобы его починили, когда мы уйдём.
«Кажется, он не шутит, всё здесь действительно принадлежит ему. Похоже, право называть местных кинодов своими макаками он имеет. А меня… Посмотрим. Что ему от меня нужно?»
– Оставьте нас, – приказал Мастини так, будто боролся с изжогой.
Он дождался, пока захлопнутся двери, и повернул ко мне морщинистую темнокожую морду. Сказал:
– Ребятам твоя болтовня понравилась. Хочешь получить постоянный ангажемент?
– У меня есть выбор? – спросил я. Приискал себе стул и уселся верхом против собачьего босса. Он стоял, опершись задом на бильярдный стол.
– Ты неглуп для гомида. Выбор всегда есть. Мои ребята могут пристрелить тебя как бешеную обезьяну. Идиоты вроде тех двоих могут перегрызть тебе глотку. Публика может разорвать тебя, когда им наскучат твои хохмы. Перед тобой открыты все дороги, иди по любой. Дойдёшь, если будешь служить мне.
– Зачем я тебе нужен?
– Разнообразить программу. В последнее время туговато с выручкой, это меня беспокоит.
«Крутит. Что-то тут не так. Рискнуть?» Поколебавшись, я решился обострить разговор.
– Не морочь мне голову, босс. Я же вижу, у твоих псов с выбором хуже, чем у меня. Я не курю, а они, похоже, без трубки жить не могут. Привыкли. Так ведь?
– Да, ты неглуп для гомида. Верно, дела у меня идут неплохо, выручка от бардака заботит меня постольку поскольку. Но поговорить не с кем. Не с обкуренными же щенками беседовать. Одно спасение – Муди, но и она тоже, когда закатится Арбор… Нет ничего гаже времени фелид. Потому я и спрашиваю: хочешь получить постоянный ангажемент?
«Ему не с кем поговорить. Время фелид? Закатится Арбор? А, понятно. Эрд рассказывал. Что-то вроде полярной ночи».
– Условия? – спросил я.
– Зачем тебе деньги? Кормить тебя будут, жить есть где. Ты не куришь, сам сказал.
– Мне нужно заработать на обратный билет. Четыре с лишним тысячи реалов.
– А! – Мастини осклабился. – Это другое дело. Договоримся.
Так я заключил договор с королём наркоторговцев. Устроился неплохо, личная макака полновластного монарха – это фигура, даже если под монаршей лапой жалкий клочок земли у побережья, дюжины две рыбацких скорлупок и развалины рыбзавода, где вассалы его величества солят рыбу и готовят зелье для продажи. Мои выступления пользовались успехом, госпожа Муди подумывала даже о гастролях.
– Соберём программу, – говорила она мне. – Тебя вывезем, Акито-Ино, Той…
– Нихо можно взять, – предложил я.
– Эту сучонку? У неё молоко ещё на губах не обсохло.
– У неё номер.
– Её номер без тебя помер. На днях подкину эту идейку Мастини.
Муди давно мечтала о турне. Мечтам не дано было сбыться, виноват в этом я, но лишь отчасти. Не моя вина, что однажды, прогуливаясь в час рассветных теней у причала Метизной бухты, я встретил Фокса Терье.
Глава четвёртая
Я ронял в маслянистую воду ржавые болты. Лениво, без размаха. Метизная бухта у местных кинодов популярностью не пользовалась – вода грязная, даже при высоком приливе торчат из воды столбы, набережная завалена горами металлолома. Купаться нельзя, валяться – никакого удовольствия, а больше на побережье делать нечего – так, во всяком случае, считает местный молодняк. Взрослый кинод к морю ходит только по надобности. Я – иное дело. Надо же поразмыслить хоть иногда, понимаете? Ну, пораскинуть мозгами, обдумать положение.
Я пробыл на Киноде три земных месяца. Чего добился? Скопил на службе у Мастини тысячи три реалов, сумму по местным меркам немалую, заработал вес в обществе, разобрался в коммерческих схемах, если что – мог бы сколотить наркоартель и составить господину Мастини конкуренцию. Вяло он работал, без выдумки. Что это за бизнес – ввозить морем с Рассветного архипелага табун-траву, варить «пыху», парить её олухам из Тайган-лога и легавым Азавака (разумеется, из-под полы). Рыбой ещё приторговывать. С этим пятилетний щенок справится. Мастини неглуп, однако единственное, на что ему хватило изобретательности – поголовно подсадить псов своих на эту мерзость, притом не подсесть собственнозадно. Видели бы вы, что «пыха» с кинодами делает. Однажды при мне в «Борзой масти» матёрый кинодище шести сезонов от роду допыхался до бешеной пены. Всех вокруг перекусал, когда его вязали полотенцами, и потерял толмача. Я хотел подобрать, но… Вот с этого самого случая и появились у меня сомнения – так ли уж хорошо разобрался в местных делах. Блестящий шарик вывернулся из пальцев и шмыгнул в нору. Сначала я решил – глюки. Решил, что пробрало и меня зелье, хоть вроде и не действовало. Чтобы удостовериться, я оглядел бедолагу Чихуана (так звали укуренного), когда его волокли на задний двор – пристрелить. Толмача у него в ухе не было. Не потому ли потерял борзый вид и перестал понимать, что ему простым кинодским языком втолковывают?
– За что его? – осторожно спросил я у госпожи Муди.
– Да ни за что, – холодно зевая под прикрытием лапы, ответила почтенная сука. – Укурился, нюх потерял.
– Это не лечится?
Муди пискнула от удовольствия, потом завыла в полный голос: «Оу-у! Не лечится!.. О-о!» Отсмеявшись, добавила: «Язычок у тебя. Репризу сделай. Можно ли вылечить пустоголового? Сам не видел, что ли? Укуренный – он как свистулька: дуешь в левое ухо, свистит в правом». Я счёл за благо Муди больше не расспрашивать. Странное у неё чувство юмора. Мне бы, чем негодовать попусту, прямо тогда и сделать выводы, но, видимо, и сам я отупел от кинодской жизни. «Отъелся на харчах у Мастини, – думал я, роняя в воду болты один за другим. – Перестал задавать вопросы. Почему все киноды поголовно с шариками в ушах? Без толмачей друг с другом общего языка найти не могут? Откуда они берут шарики эти самые, чтоб каждому щенку совать в ухо? Откуда у них вообще техника: лодки, машины, ружья эти антикварные? Максимум на что способен среднего ума кинод – гвоздь в стену вбить, не более. Когда надо поменять лампочку, зовёт кого-нибудь выше среднего уровня. А тот умник глянет на лампу и спросит глубокомысленно вслух: «Что это?.. Как это вынуть?» Хорош электрик. Но, надо отдать должное, потом он всё-таки ухитряется лампу выкрутить и поставить новую.
– Э! – сказал я вслух, швырнув очередной болт дальше прочих. – А не подсказывает ли ему кто?
Булькнул в воду болт, мне почудилось: «…сказывает».
– Откуда здесь может быть эхо?
Действительно, откуда? Причал, море, домов поблизости нет, до ближайшей стены метров пятьсот. Волны чмокают, облизывая сваи, хлюпают в изумрудных пучках водорослей. На нижнем этаже причала…
– Кто здесь?
Я перевесился через парапет. Час равных теней, высшая точка прилива, но вода невысока, близится тёмное время фелид. Нижний этаж пирса Метизной бухты обнажён, плиты сухие. Какое-то шевеление. Крысы? Кто-то там внизу поскользнулся, в воду посыпались камешки.
– Если крысы, то очень крупные, – сказал я громко и кинулся к лестнице.
Тот внизу заскулил. «Святые наставники!» – перевёл толмач. Я так спешил – сам чуть не сверзился с лестницы. Немудрено и грохнуться: три земных месяца ступени под водой; ещё шесть – то нырнут, то вынырнут; и только в тёмное время года просыхают при жиденьком свете Кербера.
