Мне более всего страшно, что все мои переживания, весь мой внутренний мир, мои чаянья, нужды, моя жизнь, наконец, для тебя ничего, абсолютно ничего не значат. Да, страшно именно то, что я, такая как есть, буду совершенно не интересна тебе. Не интересна как безнадежно отставший от жизни, несовременный человек, к мнению которого можно не прислушиваться, и поэтому я буду не интересна тебе и как женщина.
Меня мучает мое честолюбие. Пластинку заело на самой сладкой ноте – греза, когда я среди приглашенных к тебе на прием. Боже, какие особы: знаменитейшие, заслуженные люди… (Но неужели мои страдания не смогли бы мне принести подобных регалий? Нет, все страдания напрасны.) Деятели искусства, режиссеры, актеры, музыканты, ученые, академики. Они напыщенны, они важничают, потому что их вот-вот подпустят или уже подпустили к ручке. Они чрезвычайно горды твоей высокой оценкой, ведь их пригласили сюда, и, увы, мной, забредшей на этот прием хотя бы даже в мечтах, очень явственно ощущается совершенно определенное настроение. Мне бы хотелось, чтобы тут витал дух уж если не пламенной любви к тебе, то – благодарности, верности, бескорыстной преданности… Но разве нынче кому-то есть дело до бескорыстия? Настроение, царящее здесь – желание ухитриться во что бы то ни стало решить свои проблемы, получить нужные разрешения, необходимое финансирование и тому подобное.
Мне же, дурочке, ничего не нужно кроме чувств, но в этой кутерьме (ведь к тебе не подойти, не прорваться, а я никогда не умела работать локтями) я не могу хоть как-то проявить себя. Я что-то скажу о чувствах, на меня посмотрят недоуменно, это будет досадная пауза, а потом продолжат свою борьбу за место под солнцем. Боже мой, как же я несовременна…
И тут ты, супермен в спортивном костюме (вдруг появляется на тебе спортивный костюм) – атлет, мужественный человек, прекрасно ориентирующийся в современной жизни, расчетливый, умный и ловкий – протягиваешь мне руку, касаешься моего лица. «Что-что? – говоришь ты строго, ласково, нежно мне. – Что ты там напридумывала о своей учительнице? Как бы ни было страшно вокруг – я здесь, я с тобой».
Пианино мы, наверное, не сможем купить.
Андрей в последнее время выглядит очень озабоченным. Что-то не ладится у него с работой, денег становится все меньше. «Пианино мы пока покупать не будем», – сказал он четко, уверенно, даже резко. Он обычно ни в чем не отказывает ни мне, ни детям, и если уж ему приходится говорить в таком тоне, значит, перспективы действительно неважные. Мне всегда становится ужасно страшно, когда я думаю, что мы можем остаться без денег. Я сама не могу объяснить причину своего страха. Поймут ли меня другие, если я скажу, что с этим я боюсь потерять тебя, чувствую, как ты от меня удаляешься. В душе ощущение ужасного несчастья, и через горькую слезу я вижу пленительный образ человека, к которому не подойти, не приблизиться никогда.
Господи, моя душенька, спустись ко мне с неба, возникни передо мной! Мне кажется, мои чувства уже сильны, как вздувшиеся мышцы, осязаемы, как плоть; еще немного – и ты явишься мне, явишься, потому что я так этого хочу. Я жажду услышать твои слова, интонации твоего голоса, увидеть твою мимику, мне нужно, чтобы передо мной жемчужинами искрилась твоя улыбка.
Все знакомо: наша квартира, детская комната, оклеенная зеленоватыми обоями, скучный, хоть и новый, египетский, но все равно досадно напоминающий советские времена, ковер на полу, мы его постелили, чтобы было тепло детям. За окнами старушечья немощь поздней осени, она оглохла, в ушах вата серых облаков, не слышен даже шум машин, проезжающих по улице, в стеклах – мое растерянное отражение… И вдруг какая-то возня в передней, наш страшный Гектор кого-то приветливо встречает.
Входишь ты. Мир меняется.
Я не знаю, не могу объяснить четко, что это значит. Вот ты передо мной, я вызвала тебя своей тоской, своей неистовой любовью сюда, в эту комнату; ты такой же, как я, я могу болтать с тобой о всяких пустяках. Если бы ты знал, что все мои мечты по большей части это невиданная чушь болтовни о всяких бытовых мелочах с тобой. Неужели я так глупа, неинтересна, что даже в мечтах остаюсь при своей мелкой повседневности? Но дело в том, что в жизни-то для меня этой повседневности вообще нет. Моя мечта – это с кем-нибудь обрести ее, поговорить о ней, о ней заботиться, но суть этой мечты – чтобы делать это с тобой. И еще я почти наверняка знаю, что так же много женщин хотят поделиться не с кем-нибудь, а именно с тобой своими мыслями о детских колясках, ассортименте ближайшего магазина, недавней поездке в Турцию и тому подобной ерунде.
Но наша мечта все-таки совсем не эта реальность. Призрачная граница незаметно, легко, совершенно естественно может быть пройдена. Да и нет никакой границы – я и здесь, и там. Я – здесь, в своей комнате, с тобой, пришедшим ко мне в гости, и одновременно я сама у тебя в гостях, наслаждаюсь комфортом в покое уютных гостиных, вниманием обслуги и охраны, чудесными яствами, приготовленными твоим поваром по случаю моего появления. Я обсуждаю с тобой те же пустяки, говорю и говорю, например, о преимуществах породы мастифф (этой породы наш Гектор), но делаю это с таким видом, будто обсуждаю с тобой государственные дела, подсказываю тебе, что и как нужно сделать. Ах, как мне хочется быть при тебе хозяйкой… А ты меня внимательно слушаешь, время от времени согласно киваешь, смотришь немного исподлобья, изучая мои мысли и одобряя их. Ты улыбаешься одними глазами, в твоих светлых белках дружелюбием и покоем отражается мир. Сейчас я замолкну и буду долго целовать твою руку, потом словно забудусь от нежности; так малый ребенок, умиротворенный и сытый, засыпает на материнской груди; потом снова очнусь и, как тот же ребенок, стану вновь требовать внимания. Боже мой, как я мала, слаба, жалка! Я всего лишь маленькое существо, наивно представляющее себя центром мира.
Я стремлюсь к тебе, и до неба растет моя тоска, как Вавилонская башня. Вздувшиеся мышцы чувств. Я на самом деле «качаю» свою тоску, более ничего для своей любви я сделать не могу, не способна бороться и созидать, только в огромном спортивном зале я упражняю свои отрицательные эмоции. Нет, реальный, ты никогда не придешь ко мне, я не смогу ничем тебя приблизить, привлечь, ничего сделать для тебя, чтобы осуществить свою мечту.
Вышла погулять с собакой: так стало нестерпимо одиноко и больно, нужно хоть как-то развеяться, встряхнуться. Может быть, осенний сырой ветер выбьет из моей головы мокрым бельем своих настиранных одежд мою хандру.
Я гуляю с собакой в маленьком заброшенном скверике недалеко от дома. Скверик этот очень запущен, никто в нем кроме меня, наверное, не появляется, во всяком случае, сюда никогда не приходят дети, очень уж тут неуютно и грязно. Грязь от помойки, от мусорного контейнера, стоящего в углу. Кем-то, бездомными ли бедняками, роющимися постоянно в контейнере в поисках ценного или съедобного, воронами ли – мусор разбрасывается по округе.
Даже с собаками тут появляются редко, разве что робкая я, ведь мне страшно с нашим огромным Гектором переходить оживленную улицу, за которой парк. Практически все гуляют с собаками именно в парке, где-нибудь с краю, где мало кто ходит.
Гектору не интересен скверик, от помойки я его отвожу, ведь он норовит здесь изучить какую-нибудь гадость, как-то жуткая кость или какая-нибудь гниль; остальная захламленная территория обследуется быстро. Каждое дерево здесь знакомо, все здесь пахнет Гектором, никакого нет «письмеца».
Я повела Гектора вокруг территории детского садика, что граничит с нашим сквериком. Мы обошли с ним все, а когда, возвращаясь, шли мимо соседнего дома, к нам прицепился какой-то тип. Рабочие, по всему судя, приезжие, возводили на газончике какую-то постройку, что-то типа охранной будки. Этот дом решил отделиться. Много квартир здесь куплено, зажиточные жильцы в складчину организовали строительство. Делают возле дома место для парковки, а на газончике возводят будку для охраны.
Так вот: какой-то пренеприятнейший тип (сам-то он ничего не делал, наверное, это был руководящий работник), подойдя к нам, очень невежливо заявил, чтобы я не гуляла здесь со своей собакой. Я не терплю агрессии в любом ее проявлении и на подобное отвечаю обычно в том же духе. Я сказала, что мне никто не может указывать, где мне гулять, что где хочу там и гуляю. Я была задета хамским тоном и поэтому особенно не торопилась уходить. Противный же тип не отставал: «Я же вам говорю, не гуляйте здесь со своей собакой!» – сказал он прежним скандальным голосом. Я в свою очередь повторила, что где хочу там и гуляю, что мне не нужны ничьи указания. Мне было сказано, чтобы я гуляла со своей собакой в своей квартире. Это очень напоминало известную сцену в фильме «Бриллиантовая рука», где управдом в исполнении Нонны Мордюковой орала на затюканного собаковода: «Вам предоставлена отдельная квартира, там и гуляйте!» Я сказала своему противнику, что если он будет со мной разговаривать в подобном тоне, у него будут крупные неприятности. Я расхрабрилась. Но, наверное, мой голос прозвучал слабо, а угроза не испугала, потому что мой визави как-то вдруг мне признался, и в этом я почувствовала даже поиск сочувствия и понимания, что он сам с самого детства – сплошная неприятность. Я уже совсем неприлично разошлась и сказала ему, что он мамина ошибка. Это было, наверное, с моей стороны совершеннейшим хамством, но он, представляешь, со мной согласился. На том мы и расстались.
