Усевшись между двумя мужчинами, обсуждавшими чемпионат по велоспорту, учитель выпил два стакана пива. Узнал, что в Бельгии тринадцать чемпионов мира. Что к берегу прибило антверпенца, который исчез неделю назад и, как выяснилось, утонул. Он нащупал в кармане сморщенный трупик маски, погладил бархат против ворса, просунул указательный палец в прорезь для глаз. Жена хозяина дала им полный отчет о поведении своего сына, Дулмана, Францискуса, двенадцати лет.
Учитель успокоил ее. Дулман, Францискус, при некотором старании со всем справится. Ваш сын, случаем, не ленив? Нет, чего нет, того нет. А как по-вашему, мефрау, лень — это болезнь или порок? Она сказала, крася ногти, что Дулман, Францискус, имеет склонность к физкультуре. Иногда они занимаются физкультурой вместе, по утрам, под радио.
Учитель, пивший редко, почувствовал, что его лицо, особенно в тех местах, где кожу натерла маска, начало пылать. Потягивая свой четвертый стакан, он долго изучал нарисованную на стене нимфу, которая почти соскользнула со своего утеса, пытаясь схватить бутылку вишнево-красного напитка, бутылка зависла высоко над ее головой; между чешуйчатых бедер нимфы горбатилось нечто белое и невразумительное, в туманной дали меж лавообразных холмов возделывал пашню крестьянин. Жена хозяина подула на ногти, внимательно глядя на учителя. Волнующий миг. Он не смел ни охнуть, ни вздохнуть. Ему стало жарко. Кровь вскипела, прилила к голове, что с ним? Столь внезапно, в пятницу, в середине августа?
Три чайки отделились от стаи и скользнули вниз, прямо ко входу в кафе, это тоже знак, нужно только понять какой. Три чайки, жирные и белые, разгуливали возле ступенек. Он подумал: нет нужды рисовать их на двери, возьму и пришпилю их прямо живьем — знак Чаек. Владелец отеля не будет выступать. То, что так хорошо придумала Цыганка, будет усовершенствовано мною, учителем, английский-немецкий, лиценциатом[11] германских языков, к судебной ответственности не привлекался.
Хотя, конечно, настоящая чайка из плоти и крови, приколотая к моей двери, не будет смотреться так красиво, как две рыбы на ее двери, они будто привязаны одна к другой, жабра к жабре, лентой, на которой начертаны древнееврейские буквы. В этой рыбьей ленте есть нечто схожее со шлангом, тянущимся от самолета-заправщика к бомбардировщику, который заправляется перед полетом. Когда вылет? Каждый час может прозвучать сигнал тревоги, там, в Коттесморе, и в две минуты все три элемента сольются воедино: пилот, самолет, ядерная боеголовка, — и в течение сорока пяти минут они будут лететь с «яйцом» в брюхе к означенной цели, и когда по радио прозвучит приказ, они вяло развернутся, вялые, жирные белые чайки, и пойдут на снижение у деревни с обмазанными глиной дворами, соломенными крышами и детьми, идущими в школу, там, в Коттесморе.
Учитель заказал шестой стакан пива, на сей раз «Гёза».
— «Гёза» из Де Снипа? — переспросил хозяин.
— Де Снипа!
— В Де Снипе делают лучшего «Гёза».
— Прекрасно, — сказал учитель, — подайте мне «Бетельгейзе»[12].
— «Бетельгейзе»? — удивился хозяин. — Что это за марка?
— По-арабски это означает «плечо Ориона».
— Шутите со своей мамашей, — обиделся хозяин.
Учителю стало стыдно.
Без пяти одиннадцать, изучив свое отражение в витрине мехового магазина и сочтя его вполне удовлетворительным, учитель купил входной билет (изящно оторванный при входе от рулона-диска, который все еще пытался запустить служитель с косо посаженной головой) и нетвердым шагом прошел за кораллового цвета занавес, где шумел бал Белого Кролика. В празднично убранных залах царил хаос организованной, разыгрываемой как по нотам толчеи. Пять залов, пять оркестров. Пять дверей выходили в круглый зал, над каждой дверью вокруг мигающей багряной лампочки были уложены экзотические цветы в форме буквы. Из пяти букв над пятью дверями складывалось слово: УДАЧА. В зале А, очутившись в самой гуще лихорадочного венского вальса, учитель поразмышлял над тем, что его обычный городской костюм оказался здесь не единственным, однако большинство из тех, кто мчался сейчас друг за другом в замысловатом, но упорядоченном танце — танце страсти и бегства, — предусмотрели приличествующее случаю одеяние, проявив тем самым уважение к ритуалу. Он вернулся в зал, где пересекались мелодии пяти оркестров и пытались перебороть друг друга пять различных музыкальных стилей, там была самая большая толчея, как будто переодетые люди лучше всего чувствовали себя там, где невозможно было следовать какому-либо определенному (жесткому и резкому, терзающему душу) ритму.
Сквозь распыленные в воздухе траектории звуков калипсо и ча-ча-ча, несущихся из зала А, вальсов из зала У, нью-орлеанских джазов из зала Д, томных танго из зала с подковой на двери, над которой уже перегорела лампочка, сквозь фокстроты, сквозь крики, болтовню, визг и топот, пот и толчки, слезы и безудержный хохот целой провинции и отдельных представителей столицы проталкивался учитель, пихаемый дамскими ляжками, — он вдруг почувствовал себя нехорошо, выпав из повседневной топографии: отель — школа — отель, — он шел на равномерный глухой стук деревянного молотка и за последним залом рядом с туалетами обнаружил маленького человечка в окружении четырех дежурных, стоящего на стремянке, которую держали двое младших кельнеров, и сколачивающего из досок упор для телеоператора, чтобы он мог снимать праздник в неожиданном ракурсе. Дежурные призвали маленького человечка поменьше трепаться и побыстрее делать свое дело. Дамы в нарядах времен Людовика XV, египетских и мексиканских костюмах, хихикая, толпились перед дверью женского туалета. В эту чудесную ночь веселье прогонит все горести прочь. Учитель подумал, что Фонтэна, история, не остался бы здесь без работы. Он наверняка бы начал своим гундящим голосом делать сердитые замечания переодетым актерам, подмечая ошибки и неточности в костюмах этих бесстыжих невежд, которые, ничего не смысля в истории, как бог на душу положит, перевоплотились кто во что горазд. Учитель насчитал семь Марий-Антуанетт, трех кайзеров Карлов, бесчисленных Неронов. Впрочем, очень может быть, что Фонтэна, история, так же, как и сам учитель, захваченный балом, быстренько распростился бы со своим учительством, освободился бы от него, как орех от золотой бумаги, и раскованно — чего совсем не было дано самому учителю, — подобно школьнику, заплясал бы в исторически недостоверном и легкомысленном одеянии.
Тарантелла-телла-телла. Танцоры выстроились рядами. Полные ожидания красотки, томящиеся перед дверью «Дамы», были расхватаны переодетыми незнакомцами и вплетены в танцевальную гирлянду. Маска, купленная учителем, оказалась слишком тесной и давила на веки, глаза слезились. Но никто не снимал масок. Учитель мучился и думал: интересно, у всех так же слезятся глаза или же все заранее подобрали себе маски точно по размеру? В одном он был абсолютно уверен: Фонтэна, история, появился бы здесь в оригинальном, исторически абсолютно достоверном костюме, ибо рассматривал бы подобный выход в свет как некое соревнование, результаты которого (как для учеников, так и для учителей) оценивают количеством набранных баллов. Его, де Рейкела, английский-немецкий, Фонтэна, история, вообще не брал бы в расчет. Он предал бы его, бросил одного. Невыносимая мысль.
По залу прошествовал дракон, под его картонным брюхом медного цвета семенили шесть ног в черных колготках, голова болталась из стороны в сторону. В этом парке живых картин, среди пестрых тряпок, учитель продвигался каким-то затейливым шажком, напоминающим то ли народный танец, то ли кадриль, при этом его толкали и вальсирующие пары, и приверженцы джиттербага[13], усиленно раскачивающие дряблыми бедрами завидных размеров. Подобные выходы мне просто необходимы, подумал он, безумный учитель в безумную пятницу, и выпил три рюмки виски, стоившие столько же, сколько стоят три урока для малообеспеченных или три урока разговорного языка для заторможенного Хендрика Мартенса.
Он разговорился с карликом, обернутым в шкуру пантеры, о том, сколько людей собралось на бал по сравнению с прошлым годом. Нет, в этот раз ни одной настоящей красавицы, считал карлик, то ли дело в прошлом году, помнишь, появилась одна, вся обклеенная незабудками по голому телу, и больше на ней ничегошеньки не было. Курзал галдел, бурлил. Развевающиеся наряды танцоров обоих полов напоминали бушующее море. Учитель рухнул на диван в нише, превращенной в кокетливую беседку, выкурил три сигареты и провел пальцем между маской и влажным лбом. В искусственных виноградных листьях с пластиковыми побегами притаились бумажные змеи, и всякий раз когда какая-нибудь разогнавшаяся пара налетала на беседку, ее с головы до ног осыпало снегом из разноцветного конфетти. Совершенно счастливый — как герой на гребне гордости и отваги, в тот самый миг, когда боги уже предрешили его падение, — учитель откинулся назад, возложив обе ноги на металлический садовый стульчик, и тут в беседку вошли две маски.
