По залу прошествовал дракон, под его картонным брюхом медного цвета семенили шесть ног в черных колготках, голова болталась из стороны в сторону. В этом парке живых картин, среди пестрых тряпок, учитель продвигался каким-то затейливым шажком, напоминающим то ли народный танец, то ли кадриль, при этом его толкали и вальсирующие пары, и приверженцы джиттербага[13], усиленно раскачивающие дряблыми бедрами завидных размеров. Подобные выходы мне просто необходимы, подумал он, безумный учитель в безумную пятницу, и выпил три рюмки виски, стоившие столько же, сколько стоят три урока для малообеспеченных или три урока разговорного языка для заторможенного Хендрика Мартенса.
Он разговорился с карликом, обернутым в шкуру пантеры, о том, сколько людей собралось на бал по сравнению с прошлым годом. Нет, в этот раз ни одной настоящей красавицы, считал карлик, то ли дело в прошлом году, помнишь, появилась одна, вся обклеенная незабудками по голому телу, и больше на ней ничегошеньки не было. Курзал галдел, бурлил. Развевающиеся наряды танцоров обоих полов напоминали бушующее море. Учитель рухнул на диван в нише, превращенной в кокетливую беседку, выкурил три сигареты и провел пальцем между маской и влажным лбом. В искусственных виноградных листьях с пластиковыми побегами притаились бумажные змеи, и всякий раз когда какая-нибудь разогнавшаяся пара налетала на беседку, ее с головы до ног осыпало снегом из разноцветного конфетти. Совершенно счастливый — как герой на гребне гордости и отваги, в тот самый миг, когда боги уже предрешили его падение, — учитель откинулся назад, возложив обе ноги на металлический садовый стульчик, и тут в беседку вошли две маски.
Одна из них, женщина, сердито кричала. Все было так отчетливо, близко, ощутимо (будто учитель сидел в мини-театре, предназначенном для одного зрителя, с персональными наушниками, приглушавшими гвалт пяти залов Удачи), и он остался недвижим на своем диване, под своим темным колпаком, невидимый, обособленный. Мужчина был седеющим пузатым венецианским придворным в серебряной полумаске, украшенной на переносице треугольником из драгоценных камней — фосфоресцирующий бугор Венеры. Он был облачен в темно-красный плащ на черной муаровой подкладке. В чулках до колен. Плюхнувшись рядом с ней — кем она была наряжена? — он тяжело задышал, его кадык задвигался, руками он искал опору, чтобы усесться поудобней. Геморрой либо больное сердце. Птичка для кошки. И кошка вопила. О расплате. О цене. И чтобы придать пущую убедительность своим доводам, она сделала то, что учитель считал невозможным даже здесь, в самом тесном и темном прибежище Дома Белого Кролика, ведь еще не настала полночь, еще не пробил час обнажиться по команде, — она сдернула свою маску и зажала ее в руке. Придворный явно был с ней знаком, поскольку не выказал ни удивления, ни беспокойства, он покорно принимал обрушившийся на него шквал ярости. Шквал не ослабевал. О цене, видите ли, договорились, кричала она, да плевать я хотела на всякие договоры.
Учитель в облаке пудры, делающей его невидимым, смотрел, как женщина разыгрывает в беседке свой театр-одного-актера. Кем была она наряжена? Какую роль играла? Какого персонажа? На ней был костюм девятнадцатого века, подлинный или тщательно воспроизведенный по документам, на фоне пестрой разносортицы он был слишком строг, слишком натурален и так отличался своей изысканностью от всей этой маскарадной мишуры, что казался гораздо более маскарадным и превосходящим самую буйную фантазию переодетых танцоров. Она сидела к учителю спиной и, размахивая маской, выкрикивала упреки. Лиф туго обтягивал ребра корсета; широкая кожаная лента, напоминающая ремни, которыми перетягиваются мотогонщики, розовая накрахмаленная юбка до середины икры и сапожки дубленой кожи на железных каблучках, похожих на ручки, которыми пишут дети в деревенских школах. Ее спина была обнажена, на ней сидело шесть черных мушек. В каштановые волосы воткнуты шпильки с жемчужными головками. Благородный, темный, строго очерченный силуэт. Властный, резкий, вульгарный голос. Жорж Санд[14]? Графиня Потоцкая[15]? Она кого-то изображала, несомненно, но сейчас она явно вышла из образа, как актриса на премьере: занавес уже упал, но остается еще несколько мгновений между игрой на сцене и снятием грима. И тут заговорил придворный. Ему трудно было переиграть партнершу, но он старался. Что же сказал он в сторону учителя, находясь от публики на расстоянии партнера, кружащего в вальсе партнершу? Сказал, что он ее не понимает. Он все для нее сделал, испоганил себе весь вечер, бросил друзей, которые сейчас наверняка веселятся в свое удовольствие (слово «удовольствие» прозвучало как название старинной заразной болезни), — и все ради нее, она не имеет никакого права, уговор дороже денег, и раз договорились, то теперь цену уже никто и никогда не изменит.
Женщина пахла ванилью. Придворный распрямился, готовясь к атаке, завелся и начал осыпать женщину каскадом злых фраз, изрыгая клубы густого сигарного дыма. Только сейчас учитель заметил, что перед ним стояло зеркало, и он увидел в нем себя, молодого обывателя в стандартном костюме (черная фланель, куплен вместе с Элизабет в первый год супружества, она так им гордилась, по ее мнению, в этом костюме я был похож на англичанина, так она говорила, невинное дитя!) с дурацкой черной маской на лице. Учитель громко сказал, что просит прощения, он вовсе не хотел подслушивать, просто присел здесь отдохнуть, сердце, знаете ли, прихватило, расширение аорты. Те двое его не слышали. Рядом с собой, кутящим господином, он увидел в зеркале ее широкие плечи, длинную шею, известково-белое лицо с угольно-черными глазами, рот с бесстыже припухшими губами, который говорил придворному: она весьма сожалеет, он может проваливать к своим дружкам, чтобы не прошляпить «удовольствия». Сказав это, она резко отвернулась от своего обвинителя, положила ногу на садовый столик, высоко задрав юбку, обнажив белое, как известь, бедро, глянцевую коленку и икру, перерезанную кротовой опушкой потрескавшегося сапога. Ее черная кожаная перчатка погладила колено и поползла вверх по внутренней стороне бедра.
Придворный зевнул.
— Ты, жидовская морда, — сказала женщина, вскочила и выбежала из беседки. Придворный смахнул пот со лба над маской и вытер руку о небрежно нахлобученный парик, из-под которого за ушами и на шее выбивались седые волосы. Он кивнул учителю, тот немедленно встал и последовал за ним. Они просочились сквозь тирольский танец, мимо существ, дующих в картонные трубы, мимо стен куклуксклановцев и нефертити.
Проскользнув через боковой вход, по всей видимости хорошо известный придворному, они очутились на ночной улице. Испытывая нечто похожее на братское понимание, они стояли и ждали какого-то повеления свыше. Апачи, наполеоны, монахи колотили по жестяным бокам брошенного трамвая. Вдруг придворный дернул учителя за Рукав. Словно приглашая к погоне, женщина в платье сезона тысяча восемьсот семидесятого года шла к дамбе. Ее обнаженная спина, клином вспарывающая платье, была белее побеленных фасадов домов.
— Она забыла свое манто, — осипшим голосом сказал придворный. — Подожди. Что за чертовня!
В скудном освещении ночной улицы она шла вперед под балконами гостиниц, потом внезапно остановилась перед витриной табачного магазина — так дикий зверь прислушивается, не крадется ли за ним охотник. Резко обернулась. Застыла на месте, широко расставив ноги. Из окна первого этажа прямо над ее головой послышался завлекающий мужской голос. Она двинулась дальше. Ее силуэт таял.
— Пошли. — Это появился придворный с каракулевым манто на руке. Он повел учителя к «бьюику». Пока тот неловко взгромождался на переднее сиденье, заурчал мотор. Заиграло радио, боковые стекла поползли вниз. Придворный болтал, пока они не поравнялись с женщиной, и та, обнаружив погоню, пошла быстрее, ее металлические каблуки звенели по камням булыжной мостовой. Танцевальная музыка, несущаяся из машины, сопровождала ее до конца улицы, потом по всей дамбе, вымощенной шестиугольными плитами, над задремавшим морем. С воды потянул ветерок, растрепавший ей волосы и вспенивший юбки. Она вдруг пересекла дамбу и взялась черной рукой за перила спускающейся к морю лестницы. Машина резко затормозила. Придворный замолчал, рванул вниз маску, повисшую у него под подбородком — жало из драгоценных каменьев, — и выругался. Женщина взглянула на него и стала спускаться вниз по лестнице, с дамбы к пляжу. Из обтекаемой коробки на колесах двое мужчин смотрели, как под жидкой луной женщина брела по морскому песку, направляясь к пирсу, она шагала широко ставя ноги, медленно и неуклюже. Одной рукой она придерживала развевающиеся волосы, другую — судя по опущенным плечам — прижимала к нижней части живота. И вот уже под ногами у нее пирс, как луч вонзившийся в барашковое море. Она перепрыгнула через ограждение и замахала руками, будто разгоняя мух. Придворного за рулем трясло, словно в лихорадке, его колени подпрыгивали рядом с брошенным на сиденье взгорбленным, курчавым, блестящим как воронье крыло мехом.
