как на холсте под кистью Блумберга все явственнее проступают очертания города.
— Знаете, когда мы приехали, они чуть не снесли старый сук аль-Каттанин. Изначально это был рынок торговцев хлопком — отсюда и название, разумеется. В архитектурном плане это определенно самый важный крытый рынок во всей Палестине и в Сирии. Совершенно очаровательный. Сохранять — важное дело, не правда ли?
— Смотря что сохранять, — отвечал Блумберг, не отрывая глаз от холста.
— А, так вы уже слышали…
— Слышал что?
— Ну, меня критикуют некоторые. Говорят, я питаю слабость к христианским постройкам.
— А это правда?
— Вовсе нет. Взять хотя бы сук аль-Каттанин. Тогда мы убрали от Яффских ворот эту чудовищную турецкую «юбилейную» башню с часами — и не из религиозных, а из чисто эстетических соображений, это было важно для восстановления облика стен. Некоторые, похоже, думают, что наше общество занимается прозелитизмом, каждый раз, когда мы сдираем какую-нибудь ужасную марсельскую черепицу[24] или рифленое железо.
Блумберг отложил кисти и демонстративно отер рукавом пот со лба. Росс верно истолковал это как знак, что ему пора удалиться.
— Ужасно извиняюсь, — сказал он. — Напрасно я вас потревожил. Надо, чтобы вы сами почувствовали. Но не мог остановиться, понимаете ли. Этот город стал моей навязчивой идеей. Думаю, с вами будет то же самое.
Блумберг глядел поверх куполов, башен и шпилей на суровые горы, окаймлявшие горизонт. С тех пор, как он приехал в Иерусалим, его не отпускала лишь одна навязчивая идея: прекратить ту единственную деятельность, от которой он не в силах был отказаться: его работу. «Смерть, — сказал как-то один его лондонский приятель, — самый желанный выход для художника. Это означает, что ему больше не нужно будет писать».
— Оставайтесь здесь сколько хотите, — добавил Росс, — и пожалуйста, Не беспокойтесь о подносе. Наср заберет его.
Блумберг простоял за мольбертом три часа, пока не стало слишком жарко. Вельвет лип к худым ногам, а кисти то и дело выскальзывали из липких от пота пальцев. На часах только девять, а до одиннадцати ему нужно успеть на ферму, пока работники не ушли на обеденный перерыв. Но на самом деле, при поддержке Росса, зачем ему это сионистское задание?
В десять он уже с альбомом на коленях сидел в «Цитадели» — так называлось полюбившееся ему с недавних пор кафе в Старом городе, возле Яффских ворот. Очередь за водой на этот раз была длиннее, чем обычно. Росс рассказал ему, что в последний месяц поливать улицы запрещено и строительные работы фактически прекратились. В американском колониальном отеле вода в кранах только через день. Блумберг смотрел, как очередь мелкими шажками продвигается вперед, женских лиц не видно под платками, лица мужчин — морщинистые, суровые. У каждого за плечом бурдюк. Резервуар возле мечети аль-Акса в километре отсюда, но пускают к нему не каждого. Эти люди в очереди — специальные водоносы, потом они, как молочники, будут разносить воду по всему городу.
К полудню очередь рассосалась, и Блумберг остался в кафе один. Он вспомнил, что уже второй день подряд не пошел на встречу с Робертом Киршем, но его это не слишком беспокоило. Росс, а он понимал, что важнее, об этом позаботится. И в любом случае, что он может добавить к тому, что Джойс уже поведала полицейскому? К драгоценному имени.
Пять ночей Сауд прятался в потаенных местах, в пересохших резервуарах и пустых чанах, подложив под голову кожаный портфель вместо подушки, а днем отсиживался где-нибудь в темном углу церкви или кружил по городу, лишь в сумерках осмеливаясь стянуть с одного прилавка фрукт, с другого хлеб, и наконец вернулся домой. Он пришел еще до рассвета, снял с веревки во дворе чистое белье, затем прокрался внутрь и спрятал портфель под матрас. Любимейшие книги: давно надо было уничтожить их, но он не мог. Он взял свой бурдюк из комнаты, где спали братья, и попытался, не расходуя много воды, отмыть лицо и почерневшие от грязи руки. Закрывая за собой дверь, услышал, как мать ворочается в постели.
Теперь он медленно, по шажку, продвигался вперед вместе с другими водоношами. Лучше всего, решил он, заняться обычным делом, потому что наверняка сейчас полицейские ищут человека, который прячется или испуганно мечется. Главное — никто не успел разглядеть его толком, когда он бежал с холма, в этом он был уверен. Встретив в суке знакомых купцов, он здоровался с ними и шел дальше как ни в чем не бывало, хотя губы едва шевелились, а глаза ломило от недосыпа.
Поравнявшись с вывеской «Липтонский чай и шербет», он заметил двух полицейских, они шли навстречу. Хотел было бежать, но он вовремя спохватился: так он сразу привлечет к себе внимание. Поэтому он сделал глубокий вдох и отвернулся к прилавку, буквально втиснувшись в щель между мешками пряностей, словно рассчитывал стать невидимкой среди кардамона и черного перца, и в какой-то миг, когда его окликнули по имени, таким он себя и ощущал — слово «Сауд» проплыло мимо, адресованное кому-то другому: лавочнику в красном тюрбане или художнику за столиком в кафе, а может, впиталось в камни, смешалось с синим маревом под сводами базара.
9
Кирш не был в синагоге с тех пор, как отмечал собственную бар мицву — а это было в Бейсуотерской синагоге одиннадцать лет назад. Отец, присутствовавший на церемонии из уважения к его матери и ее родне, всю службу то и дело отпускал шуточки и продолжал в том же духе, даже когда они потом пошли гулять в Риджентс-парк. И вот Кирш в Иерусалиме: ходит в Священный город по сто раз на дню и при этом ни разу не переступил священного для евреев порога. Он довольно много повидал христианских храмов и мечетей, когда сопровождал Росса: делал вид, что с интересом слушает рассказы начальника о притолоках времен крестоносцев в Храме Гроба Господня или о потрясающих арабесках в росписи на аль-Хараме. Сейчас ему пришло в голову, что, стараясь держаться подальше от храмов, он слишком упорно пытается продемонстрировать свою непредвзятость. Он не бог весть какой еврей, но для всех остальных здесь его религиозная принадлежность — чисто формальная, как он сам считал — стала, похоже, его отличительной чертой.
Комната, в которую он сейчас вошел, внешне похожая на маленький сырой винный погреб — да и чувствуешь в ней себя как в погребе, — могла вместить человек двадцать молящихся, не более. Тонкая занавесь выгораживала тесный, душный уголок для женщин. Из этого сырого угла
