Ордена иоаннитов. Уже начинало смеркаться, когда он подъехал. Кирш прошелся по коридорам с окрашенными в цвет чая стенами и по палатам, мимо железный кроватей, где больные лежали под натянутыми москитными сетками, словно в гигантских колыбелях. Черно-белые, с загнутыми краями чепцы медсестер делали их похожими на монахинь — возможно, некоторые из них и были монахинями. Но только не женщина Де Гроота, насколько он мог судить.
Кирш ее не нашел. Старшая сестра, дородная дама во всем белом, так и не снявшая с униформы устаревший символ — турецкий полумесяц, сказала ему, что Элис отправилась в Назарет повидаться с друзьями из Англии. Ей снова выходить на смену в воскресенье после полудня, так что она, вероятно, будет в Иерусалиме уже завтра вечером или в воскресенье утром.
— Знаете ее адрес в Назарете?
— Только иерусалимский.
— Можете мне дать его?
Сестра встала из-за письменного стала, подошла к деревянному картотечному шкафу и вынула из него листок бумаги. Крупным, уверенным почерком с ровным наклоном переписала для Кирша адрес.
— Элис в опасности?
— Не думаю.
Кирш спросил у сестры и про Де Гроота. Видела ли она его когда-нибудь?
— Он заходил как-то раз в детское отделение, — ответила сестра. — Принес небольшие подарки, за что мы ему очень признательны. — У Кирша сложилось такое впечатление, что она не подозревала — до этого во всяком случае, — что Де Гроот как-то связан с одной из ее медсестер.
— Не показалось ли вам странным, — спросил Кирш, — что еврейский ортодокс приносит подарки арабским детишкам?
— Да нет. Настоящее милосердие не знает религиозных барьеров, капитан.
На обратном пути Кирш остановился купить миндаля у придорожной торговки. Было уже поздно, когда он вернулся домой. Он сидел на веранде и лущил орехи. Ночь была ясная, далекие звезды словно уговаривали его примириться с одиночеством. Больничные запахи — камфоры и йода — все еще преследовали его. Он вспомнил воздушный налет в Лондоне во время войны. Он с матерью был тогда в Восточном Лондоне. Зачем они туда поехали? Кажется, к ювелиру. Киршу было тогда шестнадцать. Он схватил маму за руку, и они влились в поток людей, спешивших по Майл-Энд-роуд к Лондонской больнице. Быстро спустились в подвал и уселись на полу. Его мама сложила свое элегантное красное пальто и подстелила его вместо подстилки. Больные в теплых пижамах поддерживали друг друга под руки, это ходячие. Медсестры поднимали тех, кто был в инвалидных креслах. Кто-то постоянно кашлял, воняло ужасно. Он был не по годам рослым, и на него посматривали с укоризной — как и на всех, кто не служит. Очень хотелось крикнуть в ответ: «Я еще слишком молод!» Примерно через час немецкие цеппелины улетели, и дали отбой.
Ободренный воспоминаниями, Кирш решил написать письмо домашним, но как только достал из ящика кухонного стола ручку и бумагу, передумал. Прошлое уступило место мечтам о будущем. Как он путешествует вместе с Джойс, а ее мужа в поле зрения уже нет. Кирш представлял лицо Джойс, ее серо-зеленые глаза, тонкие, словно очерченные карандашом брови, белые пряди, которые она отводит от лица. Чуть широковатый носик и пухлые губы. Уж не влюбился ли он? Что за нелепость!
10
— Сотня фунтов?
— Ты что, не веришь слову губернатора?
Блумберг вынул из брючного кармана смятый конверт. Вытянул из него бумажку и зачитал вслух командирским басом:
Выдать М. Блумбергу, в прошлом капралу 18-го Королевского стрелкового полка, за вид Масличной горы. Сто фунтов стерлингов. Половина указанной суммы выплачивается сразу, половина по получении вышеупомянутого шедевра.
Джойс со смехом выхватила письмо. Все именно так, как он и сказал, без указаний на армию, естественно, и без последних двух слов.
— А что же будет с «Еврейской жизнью в Палестине»?
— Продолжится без меня.
Они сидел и в саду под смоковницей, возле прорехи в зеленой изгороди, через которую ввалился Де Гроот. На другом конце долины в темнеющем пейзаже проступали очертания каменных домиков арабской деревни.
— Скажешь им, что я заболел, — добавил Блумберг.
— Сам скажи.
Блумберг привстал со стула и поцеловал ее в губы. Похоже, Джойс не одобряет его поступка, но не стал доискиваться причины. Да и неважно, проще было объяснить это ее американской темпераментностью, которая его всегда умиляла.
— Когда приступишь? — спросила Джойс.
— Уже приступил. Росс выделил мне крышу своего дома.
— Ты уверен, что это именно то, чем тебе хочется заниматься?
Блумберг ответил не сразу. Прошелся до калитки, сметая рукой желтые метелки высокой травы, потом обернулся к Джойс:
— Я не собираюсь рисовать почтовые открытки для правительственных чиновников, если ты об этом.
Потом они лежали на кровати, рядом, но не касаясь друг друга. Блумберг глядел в потолок, где от зимних дождей остались разводы — причудливая карта пятен почему-то действовала на него успокаивающе. Надо бы ему промолчать, но желание завести ее пересилило. И он заговорил, обманчиво спокойно:
— Как покатались с капитаном Киршем?
Джойс открыла глаза:
— Значит, ты видел.
— Интересно было?
— Не знаю, не заметила.
— Он, должно быть, твой ровесник или еще моложе — так трогательно.
Джойс приподнялась на локте. Она была голая, ее прикрывала лишь простыня. Блумберг осторожно коснулся ее груди.
— У него брат погиб на войне.
— Какая досада.
Джойс отвернулась. Блумберг обнял ее сзади, скользнул ладонью по лицу, словно слепой, очерчивая контур ее губ, носа.
— Помнится, когда я сидел в окопе… — произнес он с расстановкой, как старый вояка, перед тем как поведать очередную страшную байку.
— Да.
— «Какие-то черти затянули провод на шее моей».
— «И я онемел». Почему ты вечно иронизируешь?
Он написал этот стишок на синем карандашном эскизе — единственной работе, которую Блумберг принес с войны.
Он обнял ее, коснулся губами впадинки на ее спине и сказал шепотом:
— «Приставил ружье к ноге и спустил курок». — И для большей убедительности провел по ее ноге искалеченной ступней, на которой не хватало большого пальца.
— Перестань.
Он погладил ее по щеке. Если он рассчитывал на слезы, их не было.
— Что же с нами будет? — голос его дрогнул.
— Не знаю, — ответила Джойс.
— Тебе лучше уйти от меня, — сказал он.
— Может, и уйду, — прошептала она.
Джойс села в кровати и замерла, прислушиваясь. Кто-то бродил возле дома, сомнений не было. Шаги, глухой стук опрокинутого цветочного горшка. Она тронула Блумберга за плечо, чтобы разбудить, и стала ждать. Подозрительные звуки теперь доносились со стороны пустоши за домом. Потом снова тишина. Она снова прилегла на хлипкую подушку. Наверно, померещилось… Должно быть, бездомная собака, здесь их так много,
