— You’re worried, Lavinia[65].
Я сразу понял, что говорят Френсис и Лавиния: должно быть, они только что вышли из лифта и остановились в коридоре, не зная, разойтись или подвести итог дня. Я убрал руку с перил и стоял не шелохнувшись: мне было интересно узнать их впечатления.
— I know what is bothering you. It’s the tomorrow’s kiss scene[66].
Лавиния согласилась, в этом-то как раз вся проблема, её беспокоит, что они должны целоваться перед кинокамерой. Ну да, потому что она не знает, как это получится. А если ей не понравится? Если она наморщит нос, все засмеются, и он, Френни, окажется в неловком положении. Он не должен смеяться сейчас, но она… она ещё никогда никого не целовала и не знает, как это делается!
Я невольно заулыбался, запрокинув голову, и ощутил в душе необыкновенную лёгкость, как будто снова вернулась молодость и впереди ещё столько неизведанного, непережитого… и воображение рисует самые удивительные вещи.
Некоторое время в коридоре стояла тишина, а потом шёпотом заговорил Френсис, он предложил Лавинии помочь. Ей ничего не нужно делать, нужно просто стоять неподвижно, как святые, они же не двигаются, он всё сделает сам. Ему достаточно шагнуть к ней, наклониться и прижать свои губы к её губам, чтобы превратить завтрашний поцелуй в чистое воспоминание о сегодняшнем и освободить её от тягостного неведения.
— Thus from your lips, by mine, your sin is purged, — произнёс он, приблизив Шекспира к реальности, лишь изменив соответствующим образом местоимения. Мои губы лобзаньем сметут след твоего греха.
Я выглянул из-за угла как раз вовремя, чтобы увидеть тот момент, когда Лавиния искупала свой грех, закрыв глаза и безвольно опустив руки.
Френсис отстранился от неё, и я тоже отступил назад, не совсем понимая, взволновала меня сцена, которую я наблюдал, или позабавила, считать ли себя любопытным бесстыдником или же случайным свидетелем. Смешок Лавинии вернул мне спокойствие, игра оказалась забавной.
— You kiss by the book, — сказала она ему, опять позаимствовав слова у Джульетты. Целуешь, как учит книга.
Френсис засмеялся. Я снова посмотрел на них и убедился, что оба в хорошем настроении, а руки сближаются. И обнаружил вдруг, что улыбаюсь, пока медленно, на цыпочках, спускался вниз, чтобы сесть в лифт на первом этаже и не помешать им. Последние репетиции всегда бывали лучшими.
Встретившись с мисс Бернс, которая белым пятном ползла по ступенькам, я громко приветствовал её, надеясь, что моё Good evening[67] прозвучит для них песнью жаворонка.
На следующее утро я бодрым шагом спустился к завтраку, насвистывая тему Ромео и Джульетты, не огорчаясь, что не совсем точно, и, как всегда, сбиваясь на середине. К счастью, Бруно не мог слышать меня — он ещё спал, как и большинство актёров. В зале с малиновыми стенами почти никого не было. Я ответил на приветствие щуплого официанта и направился в буфет, ища глазами, с кем бы перекинуться парой слов.
Из-за колонны показалась светловолосая голова Алека. Я хотел было подойти к нему, вспомнив, что есть у меня одно соображение относительно Меркуцио, как в поле зрения оказалась брюнетка, сидящая напротив него, какая-то итальянка с недовольным выражением лица, с накрашенными губами и в короткой юбке. Я понял, что лучше держаться подальше.
Увидел со спины Джеральда Конноли, примостившегося на табурете у стойки бара: он наверное только что пришёл в себя после бог знает какой по счёту попойки.
Он воспользовался короткой передышкой, чтобы выразить свою симпатию grappa, итальянской водке, но я знал, что в тот день, когда будем снимать сцену с братом Лоренцо, он появится на съёмочной площадке вовремя, совершенно трезвый и безупречный.
В театре, когда мы работали с ним над Фальстафом, он вёл себя точно так же, и я понял, что могу не беспокоиться. И всё же мне не хотелось составлять ему компанию, когда он глотал сырое яйцо или тёр глаза, стараясь вернуть им прежний блеск.
Я ещё раз огляделся и понял наконец, с кем могу поговорить.
Лавиния и мисс Бернс молча сидели за круглым столом, очевидно слишком усталые, чтобы хотя бы попытаться соблюсти приличия с помощью пустой, ни к чему не обязывающей беседы: они не выносили друг друга, и всё тут. На столе, словно барьер между ними, высился кувшин с молоком, стояли дымящийся чайник, стакан с апельсиновым соком и корзинка с хлебом.
Я направился к ним, держа в руках, словно эквилибрист, тарелку с фруктами и баночку йогурта, не сомневаясь, что непременно уроню всё это, однако приземлился на стул победителем, ничего не потеряв по дороге. Облегчённо вздохнул и поздоровался с ними.
— О, Ферруччо! Привет, Ферруччо. — Лавиния вскочила, обняла меня и чмокнула в висок. — С добрым утром.
Мисс Бернс устремила на меня голубые глаза и встретила особенно холодным, осуждающим Good morning, как бы напоминая что мне следовало испросить разрешения, прежде чем присоединиться к ним.
Не знаю почему, но старая chaperon не питала ко мне особой симпатии, несмотря на всё, что было между мной и Эвелин, несмотря на то, сколь важна моя фигура на съёмочной площадке. Мисс Бернс словно догадывалась о присущей мне снисходительности, готовности понимать, извинять, вдохновлять. Эта одинокая женщина, неисправимая старая дева, вместо того чтобы плыть по воле волн и выйти в открытое море, всегда боролась и сейчас тоже всеми силами боролась, упрямо стремясь подняться против течения к истоку, к недоступным горам.
— So?[68] — спросил я, прежде чем отправить в рот сливу, из которой аккуратно извлёк косточку. — Как вы провели ночь?
Мисс Бернс сглотнула, набрала в лёгкие воздух и с удовольствием заставила меня поскучать, перечислив все свои ночные неприятности. Она не спала. В комнате слишком жарко, подушка слишком высокая, матрац неудобный, с улицы доносятся гудки проезжающих машин и громкие голоса молодёжи.
Нет, снова убеждённо повторила она, Рим ей совершенно не нравится. Она не понимает, как может этот город быть столицей. Когда-то, многие века назад, он, возможно, и блистал лучистым бриллиантом в самой прекрасной императорской короне, но сейчас… Сейчас его слава покрыта густой серой пылью, втоптана в землю, и справедливо, что туристы, заполняя форумы и площади, всё больше попирают её день за днём.
Встречаясь глазами с Лавинией, глядя на её рассеянную улыбку, я подумал, что мисс Бернс может быть необыкновенно поэтичной, когда хочет, — кто бы мог подумать!
И жаль, что эта поэтичность напрасно служит лишь здравомыслию, буржуазному вкусу и контролю над нравственностью.
Я оставил её проповедь без ответа и сосредоточил всё внимание на Лавинии, стараясь найти на её лице следы радости, какие заметил накануне днём, заглянув в коридор на четвёртом этаже и увидев из-за кулис свой фильм. Я обнаружил эту радость в уголках её рта, на скулах, на длиннейших ресницах и на гладком лбу. Радость от первого поцелуя, от утреннего света, от ощущения, что она ещё только в самом начале, но ушла уже далеко, и от того, что ей дарована некая миссия.
— Oh у then[69] — согласился я, шутливо подцепив пальцем кончик её носа, когда мы вставали из-за стола. И, воруя реплику у Меркуцио, добавил: — Всё королева Мэб. Её проказы[66].
— То есть? — спросила она, быстро взмахнув ресницами.
— Queen Mab, — ответил я. — Мэб — повитуха фей, которая ночи напролёт летает в ореховой скорлупе от одного влюблённого к другому, заставляя их мечтать о любви.
Лавиния вопросительно округлила глаза, но я не признался, что угадал по её лицу: Мэб навестила её накануне ночью, и позволил ей, улыбающейся и ребячливой, убежать к лестнице следом за мисс Бернс.
Странно, как быстро привыкаешь ко всему новому. Достаточно одного дня, и уже легко ориентируешься в новой обстановке, учишься не натыкаться на углы и находить нужный ракурс, а рассудок, поначалу обороняющийся, теряет бдительность, легко соглашается со всем и готов снова рассуждать по-прежнему, как всегда.
Так на второй день съёмок мы обнаружили, что съёмочная площадка утратила свою таинственную враждебность и превратилась едва ли не в филиал обычного дома, какой имеется у каждого из нас и куда вернёмся, когда закончатся съёмки фильма. Актёры быстро освоились с обстановкой, где играли, узнавали ступеньки и колонны, не опасались попасть в какую-нибудь тайную ловушку. Танцы показали, наконец, сколь многих трудов они стоили им. Танцующие сходились и расходились, образуя плотные, сомкнутые ряды согласно раскланивающимся дамам и кавалерам.
Когда дошла очередь до съёмки первой встречи главных героев, я отозвал Лавинию и Френсиса в сторону и посоветовал им не спешить, не сразу подавать свои реплики, а отмерять их по каплям. Шекспир — не буря, а лёгкий-лёгкий весенний дождик, который тихо сыплется на землю и мягко исчезает в ней. Они должны жестикулировать, произнося свои реплики, посоветовал я, прижать ладонь к ладони, а потом сплести пальцы. Вот так.
