Проследив за его взглядом, я увидел бледное лицо Лавинии, выделявшееся среди других, под солнечным зонтом, улыбающееся.
Съёмки в Сан-Джиминьяно без всяких проблем и осложнений сменились съёмками в Монтемерано. Тоже Тоскана, тоже зной но всё-таки ближе к морю, иногда пахло морской солью, а по вечерам долетал лёгкий прибрежный ветер.
Мы переместили нашу ставку в дом Андреа Меи, друга Федерико. Маркиз, явно обнищавший, слишком высокий, чтобы выглядеть красавцем, но всё же по-своему очаровательный, этакая непропорциональная греческая статуя.
По случаю нашего приезда он устроил праздник, в котором принял участие и мэр городка, встретивший меня торжественным рукопожатием и обещанием, что ничто и никто не помешает нам и мы станем снимать наш фильм при всеобщем восхищении, без каких-либо помех.
Увидев на площади группу табунщиков, гарцевавших на своих лошадях, английская часть группы поразилась, никто даже не предполагал, что у нас, в Италии, есть свои ковбои.
Лавиния шепнула мне на ухо, что её отец, уехавший в аргентинские степи, тоже, возможно, стал гаучо — пастухом.
— Странно, почти не помню его лица, — сказала она, глядя на далёкий закат. Он отразился в её глазах, затуманенных слезой.
Так я узнал, что Джон Олифэнт ещё жив и, несмотря на молчание Эвелин, дочь поддерживает с ним отношения, получает письма из Аргентины к Рождеству и дню рождения, время от времени какой-нибудь чек и в ответ посылает открытку.
Потом откуда ни возьмись появился какой-то журналист, спецкор бог знает какого журнала, и целую неделю торчал на съёмочной площадке, интервьюируя всех по очереди актёров, делая множество снимков, что-то записывая, выясняя.
— Почему именно Шекспир? — всё время спрашивал он.
— А почему нет? — без устали говорил я, не в силах понять, что же всё-таки ему хочется узнать. — Вчера, сегодня, завтра… Пока любовь будет воспламенять сердца, пока восторг любви будут сдерживать условности, недопонимание, в мире будет ещё много Ромео и Джульетт.
И посматривал в сторону Френсиса и Лавинии, отдыхавших в перерыве между съёмками в тени невысокой каменной ограды, вытянув ноги и откинув голову назад. Смотрел и на мисс Бернс в белом платье, сидевшую на складном стуле в шаге от них, — бледный демон, караулящий их.
Словно почувствовав что-то, она теперь ни на минуту не оставляла ребят одних, превратившись в белую тень Лавинии. Стоило ей сделать хоть шаг, мисс Бернс тотчас следовала за ней. Поэтому ребята старались выучить как можно больше итальянских слов и выражений, чтобы говорить на этом языке и исключить, таким образом, chaperon из разговора. Леда стала их карманным словарём, а я — «Энциклопедией Треккани»[88].
— Ферруччо, что это такое?
— А это?
— А это?
После каждого моего ответа следовал новый вопрос, и под конец я уже изнемогал, не зная, что делать, смеяться или плакать, и останавливал их, похлопав по плечу и взмолившись:
— Хватит, ради бога!
Однако учить их чему-то новому, смотреть, как они делают первые шаги во взрослой жизни, доставляло мне особую радость, словно колокольчик звенел в сознании, всё внутри сжималось от волнения, я понимал, что, будь у меня дети, я вёл бы себя с ними точно так же — точно так же терпеливо и нескончаемо повторял бы слова и фразы. И преисполнялся гордости, поглядывая на моих английских ребят, которые обменивались нежными улыбками и взрослели, расцветая с каждым днём.
Лик луны начал постепенно меняться. Её жёлтый овал сделался ущербным, словно окунувшись в чашку с чаем. Дни бежали, второй месяц работы подходил к концу. В этом году июль тоже обещал быть историческим.
В Монтемерано обитала целая община диких кошек, во время съёмок они с любопытством смотрели на нас с невысокой каменной ограды или ходили за нами, мурлыкая, тёрлись о ножки моего складного стула, особенно когда появлялись корзинки с завтраком.
Однажды рыжий куцый кот разлёгся на перилах балкона и крепко уснул там на глазах у изумлённой Лавинии, когда мы снимали главную сцену трагедии — встречу влюблённых после праздника в доме Капулетти.
Пришлось остановить съёмку, выключить камеры и обменяться растерянными взглядами, забыв, что Ромео — это Ромео.
Лавиния в ночной рубашке Джульетты совершенно растерянно смотрела с балкона вниз.
— Ферруччо?! — воскликнула она, разглядев меня среди тех, кто смотрел на нее запрокинув голову. Что ей делать?
— Не трогай его, дорогая! — посоветовал я в мегафон. Судя по виду, у него вполне может быть чесотка. Я послал к ней Леду с одеялом, и неприятный гость тут же был мирно изгнан, оставшись предметом шуток и веселья всей съёмочной группы.
Но коты ничего не желали знать о нас. Словно наше присутствие вызывало у них беспокойство, вынуждало контролировать свою территорию, убедиться, что мы не пустим тут корни, не останемся слишком надолго — короче, мы мешали им.
По ночам они мяукали под моим окном, пока я не выглядывал и не прогонял, крича и размахивая руками.
Однажды, когда мы лежали в полном отчаянии, что не можем заснуть из-за их воплей, Федерико схватил с пола свой ботинок и швырнул его в окно. Но потом понял, что, хоть они и замолчали, ему теперь придётся отправляться за своим ботинком на улицу.
Иными словами, сыграли вничью, и он со вздохом покинул комнату. Я тоже поднялся с кровати, отодвинул штору и выглянул наружу, ожидая увидеть его в темноте и помахать.
— Ну как, нашёл? — крикнул я, рассмотрев в ночной темноте его белую льняную рубашку.
Он мотнул головой, как бы говоря «нет». Я подождал немного и, пока он искал свой ботинок, разглядывал бесчисленные звёзды, из-за которых небосвод казался серым, потом опять крикнул:
— Ну что?
Федерико подошёл ближе к стене и помахал ботинком. Он нашёл его на лужайке.
— Вот он. А теперь свешивай свою косу, Рапунцель![89]
Он не стал ждать моего ответа, побежал по лужайке и свернул за угол, исчезнув в темноте, я услышал только отголосок его смеха.
Я так и стоял бы, глядя на котов, которые вновь захватывали утраченную территорию, если бы не стук в дверь. Я задвинул штору и поспешил к двери, понимая, что это не Федерико: он не мог вернуться так быстро.
— Чао, Ферруччо. May I come in?[90] — произнесла Лавиния, остановившись на пороге, в халате цвета перламутра, который купила на днях на рынке в Монтемерано. Леда приобрела тогда же фиолетовый жакет, Китти — бархатную юбку; они разгуливали между прилавками, как туристы на каникулах, торгуясь с продавцами в современной Италии.
Я посторонился, жестом пригласил Лавинию войти, прикрыл дверь и прошёл следом за нею к кровати. Но сел только я, Лавиния была слишком взволнованна, стояла, покусывая нижнюю губу и глядя на меня огромными глазами, словно раненое животное.
Что случилось? спросил я и замолчал, подняв брови, а прижав ладони к одеялу, невольно отметил: какая грубая ткань.
— Ау те! [91]— вздохнула Лавиния, совсем как Джульетта.
— Ты чем-то опечалена, дорогая? Устала? Come here[92], иди сюда.
Она присела ко мне на колени и улыбнулась. Я откинул её волосы со лба и посмотрел на неё терпеливо, как смотрел десять лет назад, когда её держала на руках Эвелин, ожидая, что наконец она перестанет молчать и заговорит. И почувствовал, что готов ждать хоть целый век, время утратило всякое значение, Лавиния никогда не повзрослеет, так и останется для меня навсегда ребёнком.
— I…[93]
Я услышал шаги в коридоре, посмотрел на дверь и увидел, как опустилась ручка.
Сейчас дверь откроется и войдёт Федерико, но он остановился — наверное, догадался, что у меня гостья, потому что Лавиния как раз в этот момент громко заговорила, умоляя меня попросить мисс Бернс не приходить больше на съёмочную площадку. Ведь я как режиссёр, пояснила она, имею право высказать такую просьбу.
Дверная ручка поднялась, и мы продолжили разговор.
— Почему?
Лавиния вспыхнула, глаза загорелись. Мисс Бернс превратилась для неё в кошмар, в наваждение, нет больше сил, она всё время кружит вокруг неё, — как же она может играть! Она ведь не даёт ей ни минуты покоя, чтобы сосредоточиться или, наоборот, отдохнуть душой. А теперь, когда они живут в одной комнате, она не может видеться с Френни ночью, потому что совершенно невозможно выйти тайком. Мисс Бернс спит так чутко! И если только она что-нибудь узнает и расскажет её матери, тогда…
— Oh, then, Ferruccio! I know my mother![94] Она увезёт меня домой, не задумываясь.
— Ну-ну, что ты такое говоришь! — похлопал я её по плечу, пытаясь остановить всхлипывания. Эвелин никогда этого не сделает, не явится сюда, чтобы всё испортить, она неспособна на такое.
