А Зевс воспринял эту трагическую новость безучастно – в отличие от Наполеона Бонапарта. Земная сущность олимпийского бога металась в отчаянии; потом, победив слабость, вырвалась обратно во Францию, даже захватила Париж. Но того огня, что пылал в корсиканце с самого рождения, уже не было. Его вторая ипостась – бог-громовержец – безучастно наблюдала за собственными потугами; ничуть не огорчилась новому поражению и новому изгнанию. Теперь единственное, что грело сердце бога, была черная коробочка, с которой он не расставался.
И пришел день, когда он понял: «Пора!». Наполеон уже не вставал с постели, сотрясаемый ужасными приступами неведомой болезни. Что-то подобное когда-то очень давно испытывал Александр Великий.
– Яд, – безучастно размышлял Бонапарт, – опять яд. Надо успеть… успеть нажать на кнопку, прежде чем остановится сердце.
Палец уже не отрывался от этой кнопки – самой большой на коробке. Он готов был нажать на нее, когда сердце в груди вдруг забухало громко и медленно – словно колокол на колокольне главного храма Москвы, которую он когда-то повелел сжечь. Кнопка утонула в своем гнезде сама – прежде, чем палец императора сделал свое последнее осознанное движение. В комнату, где кроме умирающего Бонапарта был только старый, преданный слуга, сейчас разинувший рот в изумлении, ворвался жизнерадостный голос Сизоворонкина – бухгалтера и бога информатики:
– Здорово, громовержец! Живой еще! Если не помер, записывай. Ну, или запоминай, если записать не на чем: «Россия, город Рублевск, ресторан «Лагуна». Жду тридцать первого декабря – в Новый, две тысячи семнадцатый год. Точнее, ждем! Все – пока, мне еще столько звонков надо сделать…
Коробочка запищала долгими гудками, но великий император этого уже не слышал. Наполеон умер, улыбаясь, и совсем не страшась новой поездки в Россию. Ведь там, через двести лет, Гера – его абонент – точно будет в зоне действия сети…
2. Два брата-акробата
Эпизод первый: Ноев Ковчег
Худенький чернявый паренек ловко увернулся от подзатыльника, которым его попытался наградить дружок-одногодок, которого обычно называли Хамом. И это было неудивительным – такой вот тычок, который сегодня не удался, был для него обычным делом. Прозвищем вместо имени обзавелись двое из четверки неразлучных друзей. Неразлучных, естественно, в свободное от домашней работы время. Годы, когда они были босоногими мальчишками, и с утра до вечера пропадали в колючих зарослях и пещерах, которыми был испещрен морской берег, пролетели удивительно быстро. От них остались разве что детские мечтания, да эти самые клички. Парня, что мечтательно смотрел на спокойное море, все называли Ноем. Этим унылым прозвищем его наградил все тот же Хам.
Мечтой юного пастуха – а он привычно пригнал невеликую отцовскую отару к морю – было стать мореходом. Причем, не таким рыбаком, которые с утра до вечера подставляли изъеденные солью плечи и спины безжалостному солнцу в своих утлых лодках, не уходивших от берега дальше пределов видимости, а… здесь его мечта спотыкалась о неизведанное. В своих снах паренек видел неведомые суда – громадные и прекрасные; с развевающейся над ними белоснежной кипенью облаков удивительно правильной формы. Потому он и ныл перед отцом, просясь в ученики к отцу Хама, старому рыбаку. На что неизменно получал в ответ:
– Не ной!
Так он и стал Ноем. Двое других приятелей остались с именами, полученными при рождении – Сим и Иафет. Они держались чуть позади Хама, и сейчас приветливо, а скорее как-то предвкушающе усмехались, явно намекая на очередную каверзу дружка, пропавшего из поля зрения пастуха. Ной резко повернулся, но поздно! Крепкие руки приятеля дернули его набедренную повязку к низу, и парень застыл под ласковым морским ветерком совершенно обнаженным. Иафет протяжно просвистел – удивленно, а больше того завистливо. Завидовать было чему. Настолько, что Ной горделиво развернул плечи, и одарил весь белый свет, который для него и его племени ограничивался островом средних размеров, словами, непроизвольно вырвавшимися изо рта:
– Доктор, мне шестнадцать лет, а у меня член длиной тридцать сантиметров. Это нормально?
– Конечно, нормально. В твоем возрасте все врут.
Тот же Иафет несмело хихикнул, а задира Хам в изумлении спросил:
– Что за странные истории ты рассказываешь, Ной? И что это за сантиметр?
– Да, парень! Кто тебе рассказал этот анекдот?
Все четверо подпрыгнули на месте, разворачиваясь на звук властного женского голоса. Ной еще и умудрился в прыжке подцепить застрявшую на лодыжках повязку, кое-как закрепив ее на бедрах. Еще он стремительно покраснел, потому что узнал одну из героинь других своих снов. Подкравшаяся незаметно Ракиль была самой красивой женщиной деревушки, второй женой старейшины. Пышногрудая и крутобедрая, с громким мелодичным голосом, который легко перебивал всех в округе, включая супруга, она могла позволить себе сказать такое, что даже убеленные сединами мужи только кряхтели в изумлении и покрывались румянцем, как… ну, точно, как сейчас Ной.
А Ракиль словно забыла о своем первом вопросе, тут же задала следующий, загнав парня теперь в настоящую панику:
– И что там насчет тридцати сантиметров? Ну-ка?
Крепкая женская ладошка, явно знакомая с подобной процедурой, легко преодолела сопротивление парня. Набедренная повязка опять поползла на лодыжки. И совсем уже нереально прозвучал свист в женских устах.
– Действительно… такое я видела только у… а ну, прочь отсюда!
Она совсем не шутейно подняла руку, грозя отпустить ее на затылок стоящего рядом Хама, и парни бросились наутек – грозный характер Ракили и ее тяжелую руку знали все в деревне; опять-таки включая старейшину.
– А ты стой! – женская ладонь стиснула плечо Ноя, – ты мне еще про анекдот не рассказал.
Парень застыл на месте; не потому, что впервые ощутил на теле тепло и крепость женской руки, и не потому, что испугался грозного окрика. Его словно ударили тяжелым мешком по голове – в тот момент, когда он услышал такое удивительное, и такое, как оказалось, знакомое слово «анекдот». В голове пронесся очистительный шторм, и он вспомнил все – с самого начала, когда он, сидя на коленях отца, бога Кроноса, впервые услышал собственное имя Посейдон. В этой картинке он еще успел отметить брата, Зевса старшего его на пять мгновений бытия; Кроносу как раз подавали младшенького, Аида. Младшенького все на те же пять минут – так обычно отсчитывал время Лешка Сизоворонкин. Ной еще раз непроизвольно прошептал имя человека, с которым олимпийские боги обычно связывали короткие занимательные истории:
– Лешка Сизоворонкин… в его Книге я и нашел этот анекдот.
– Ага! – обрадовалась Ракиль, – значит ты один из наших, ты…
– Я Посейдон! – гордо вскинул голову Ной.
Гордо, потому что представить себе, что в теле пышногрудой красотки может сейчас находиться громовержец или владыка Царства мертвых, он просто не мог, а все остальные по статусу были ниже его настолько…
– Разве что Гера, – вспомнил он супругу старшего брата.
– Нет, – отступила на пару шагов явно смятенная Ракиль, – я не Гера, я Афродита.
– Ага, – никак не мог выйти из образа верховного бога Ной, – значит, где-то рядом бродит и Гефест?
– Пусть бродит, – совершенно равнодушно махнула рукой Ракиль, – хотя я его здесь пока не видела. Пытала деревенского кузнеца… но нет, это не он.
Ной вспомнил этого кузнеца – огромного, чернолицего и заросшего волосом так, что сквозь них едва блестели маленькие злые глазки, и содрогнулся, представив красавицу в объятиях этого чудовища.
– А в моих? – сладко заныло в душе.
Видимо, что-то промелькнуло и на лице парнишки, потому что Ракиль хитро улыбнулась ему и, схватив за руку, потащила в пещеру, где – знал парень – море намыло удивительно чистый мелкий белый песок. Ной не сопротивлялся; если он мог только догадываться, и мечтать в сладком ужасе о неизбежном, к чему вела его Ракиль, то Посейдон точно знал – Афродиту уже не остановить; она не успокоится, пока не измерит его тридцать сантиметров всем, чем только можно.
Наконец они остановились посреди пещеры. Афродита медленно, совершенно не прибегая к помощи рук, стряхнула с плеч верхнюю часть своего одеяния, и перед потрясенным парнем выросли два холма такой удивительной красоты, что руки сами потянулись к ним. А Посейдон, ухмыльнувшись в душе, еще и анекдот вспомнил:
Вчера со мной подралась грудастая женщина. Мы зашли в лифт, и я засмотрелся на ее прелести. Она спросила: «Может, наконец, нажмете?». И тут что-то пошло не так…
У Ноя все пошло так. Никакого лифта здесь не было, но он все равно нажал – обеими ладонями, в которых едва поместились «прелести» Афродиты, и она протяжно застонала, обмякая всем телом. А на песке уже была расстелена нижняя часть ее одеяния – широкая настолько, что на теплом песке оказались только ноги Ноя. Потом он опирался в мягкое песчаное ложе пятками; потом встал на колени, рыча, словно зверь… В общем, многоопытный Посейдон взял руководство в свои руки, ну, и другие части тела разной длины. Он остановился, только когда в вечерних сумерках перестал различать загорелое женское тело, и когда Ной в смятении воскликнул: «Стадо! Овцы… отец свернет мне шею, если хоть одна из них пропадет!».
