Остановившись перед Клеопатрой, которая соскочила с трона и сейчас стояла, покорно склонив голову, Антоний выставил вперед ногу в сандалии с ремнями, глубоко впившимися в тонкую ножку, и разразился целой речью, которая оглушила царицу; заставила ее поморщиться в душе. Потому что в своем «блестящем» панегирике, большей частью состоящем из фраз, позаимствованных у великих умов прошлого (в том числе и у Гая Юлия Цезаря) он славил лишь Вечный город, ну, и немного самого себя. О красоте застывшей перед ним в соблазнительной позе египтянке он не упомянул ни единым словом.
– Значит, – вспомнила Клеопатра еще одну серию доносов, – правду говорили о его сомнительных «победах» в чужих постелях…
Жена пилит мужа:
– Вот соседка говорит, что у нее муж тридцать пять раз за ночь может, а ты один раз и то еле-еле.
Озадаченный мужик звонит соседу: типа, как это?
Сосед смеется:
– Да пусть твоя мою дуру не слушает. Она туда-обратно считает!
Клеопатра хихикнула, теперь уже вслух:
– Да этот сорочонок и до пятнадцати «туда-обратно» не дотянет!
Она тут же спохватилась, наклонила голову еще ниже и, пряча улыбку, пригласила римлянина в свои покои – отобедать, чем боги послали. Марк Антоний, недовольно поблескивающий сорочьими глазками (как же – прервали великого ритора!), приглашение принял. Скорее всего, потому, что предполагал увидеть еще более сказочную картинку. И не ошибся – такого стола, перед которым могли возлежать не два, а два десятка пирующих, он никогда не видел. Клеопатра, кстати, тоже. В олимпийском дворце трапезная была куда как скромнее.
Марк Антоний был сыт скорее созерцанием сокровищ, которые служили лишь обычной посудой для яств. Грааль, затерявшийся среди золота, он, скорее всего, не заметил. А Клеопатра, которая возлегла у стола в откровенно блудливой позе, теперь усмехалась совершенно открыто. Потому что Антоний не видел ни ее соблазнительного тела, бесстыдно предлагавшего себя, ни горячих уст, готовых прильнуть к мужским… в-общем, ко всему, что они достанут! Нет! Римлянин жадно обводил глазами драгоценную утварь. Казалось – позволь ему обстоятельства, и Марк Антоний сгребет в руки все, что поместится в них, взмахнет крыльями… то есть полой тоги (руки-то уже заняты) и убежит отсюда подальше…
– Здорово! Как дела?
– Устал сегодня очень…
– А что делал?
– Бегал. Много бегал. Бегал, бегал, а потом секс.
– Догнали-таки…
Очевидно, в мыслях Антоний действительно куда-то бежал, потому что никак не отреагировал, когда Клеопатра сунула ему под нос каменный сосуд греха, и, практически насильно заставила римлянина глотнуть из него – первый, крошечный глоток. А потом Марк Антоний заработал челюстями сам. Заработал жадно, громко давясь мальвазией и давая время Клеопатре поработать служанкой. Египтянка мгновенно выползла из своего воздушного одеяния. Чуть сложнее было разоблачить римлянина. Тот, словно большой ребенок, никак не хотел отрываться от вкусной игрушки, от Грааля. С большим трудом царица вырвала из рук и рта мужчины кубок, и тут же сунула оглушенному мальвазией «ребенку» другую игрушку – собственную грудь. Римлянин присосался к ней, наверное, как не тискал когда-то в младенчестве собственную мать, или кормилицу.
Клеопатра охнула, и опрокинулась на спину, увлекая за собой мужчину, быть может, впервые в жизни страстно возжелавшего женское тело.
– Ну, все, – успела победно подумать египтянка, проваливаясь в темную пропасть страсти, – он мой!..
Клеопатра плыла по жизни, как по бурному морю; искренне наслаждаясь свежим ветром перемен, которые устраивала себе сама; успешно уворачивалась от грозных скал и песчаных отмелей, прятавшимися под такими внешне безобидными волнами. Под скалами и отмелями она имела в виду многочисленные интрижки, которые заводила, как только провожала Марка Антония в очередную служебную отлучку. Римлянин знал об этом; безумно ревновал и не раз пытался бросить – или Клеопатру, или Рим. Увы – без египетской царицы, и без волшебного каменного сосуда он уже не мог существовать, а без Рима… Без власти, которой Вечный город наделил этого стареющего (на целую дюжину лет старше, чем египтянка!) мужчину, он Клеопатре не был нужен. Даже с учетом того, что она родила ему трех детей. На это рассуждение ума у Марка Антония хватило. А пока он был ее единственным постоянным возлюбленным; мужчиной, который выходил из ее спальни, в уверенности, что его голова останется на плечах…
– Милый, ты меня любишь?
– Конечно!
– А умрешь за меня?
– Здрасьте! А любить тебя тогда кто будет?…
…Очередной «гранитный утес», точнее два – массивных, чернокожих и готовых на все, чтобы ублажить повелительницу – готовы были одновременно вскочить на огромное ложе, где стояла с кубком в руках обнаженная Клеопатра. В последнее время это был ее привычный «наряд». Царица могла совершенно естественно, ничуть не стесняясь ни челяди, ни сановников, толпившихся в коридорах царского дворца – конечно в те дни, когда Марк Антоний отсутствовал по своим государственным делам – пройтись по коридорам, не обременяя себя одеждой. Так – считала совершенно распутная царица – она нагляднее видела, как реагируют на нее похотливые самцы; кто из них готов положить собственную жизнь, словно на алтарь, к ее ложу.
Этих двух могучих чернокожих жеребцов из недр африканского континента ей подарили. Такие «подарки» она получала часто; как ей самой представлялось – дарители тщетно пытались поссорить ее с римским покровителем.
– Ну что ж, – облизала она сухие губы, – сейчас посмотрим, что это за подарок!
Позади нее испуганно вскрикнул паренек, который до сих пор усердно тряс опахалом, не отрывая взгляда от обнаженного тела египетской красавицы. Его напарник предавался этому же увлекательному занятию. Клеопатра такие взгляды, даже очень юных «мужей», чувствовала кожей. Она мгновенно повернулась к предполагаемой опасности; увидела, что свободная рука мальчика тянется мимо ее роскошного тела, в сторону глухой стены, украшенной ковром, сотканным специально по размеру этой стеночки. Прямо посреди ковра уже чернело какое-то отверстие, в края которого вцепились чьи-то пальцы. Вот они повели в стороны, и следом перед пораженной царицей и не менее изумленными мальчиками, неграми, и загремевшей оружием парой стражников разверзся проем, в который очень легко, даже небрежно, запрыгнул громадный, сложенный, словно из одних мускулов мужчина, при виде которого сердце Клеопатры сладко заныло.
Она подалась вперед, к Гераклу, к Лешке Сизоворонкину, который мимолетным, но от того не менее всесокрушающим движением длани, бросил обоих чернокожих великанов в угол опочивальни. Геру он, конечно же, не узнал; однако выражение восторженного лица полубога подсказало ей – имя Клеопатра говорит Алексею о многом. Настолько о многом, что он не стал спрашивать ни о чем, сразу шагнул вперед, с собственным «граненым стаканом», чтобы чокнуться, как это принято у них, у русских (только теперь вспомнила, кто это такие!). Каменного стука двух Граалей египтянка не услышала. Чудесным образом сосуд стал единым – в двух ладонях. И, конечно же, женская ладошка, да даже рука богини не могла ничего противопоставить могучей длани полубога. Миг – и у прелестных губок Клеопатры оказался край стакана. Сизоворонкин еще и придавил немного женский затылок – второй ладонью. В горло хлынул божественный напиток, в котором богиня почувствовала новый оттенок вкуса; казалось, что энергия в нее хлынула теперь уже настоящим водопадом. Таким, что египтянка едва дождалась, когда Алексей тоже отхлебнет щедрую порцию из стакана, а потом… еще несколько долгих мгновений помучает ее, держа женское тело на весу – словно оценивая ее изнемогающее от страсти тело на вес, на облик, и на…
Руки полубога резко согнулись в локтях, и богиня ликующе завопила, проваливаясь в темноту исступленного желания…
Муж – жене:
– Ты почему меня во время секса называла чужим именем?
– Так темно же…
В жизни все было не так, как в анекдоте. Впору самой Клеопатре было обижаться и возмущаться. Ведь именно Сизоворонкин обозвал ее не собственным именем, а лошадью; причем во множественном числе:
– Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее…
Но и обиду, и возмущение засыпающая от сладкого изнеможения царица оставила на потом – как и новое знакомство с Лешенькой-Гераклом, и долгие разговоры о прошлом, и о… будущем. Клеопатра заснула. Совсем ненадолго, как поняла она позже.
