Совсем отстраненно он воспринимал лишь слова своей императрицы, которые та исторгала вместе со страстными стонами и рычанием блудливой тигрицы:
– Да, мой император; да, да! – и потом, уже почти осознанно, – покажи мне… покажи все, чему тебя научили русские!…
Наполеон одним мгновением выскользнул из волн страсти; последнее слово окатило его словно зарядом снежной бури, к которым он почти привык в далекой России. Он сжал руками женское тело с такой силой, что – показалось самому – громко хрустнули тонкие косточки. Но Жозефина лишь рассмеялась; еще громче:
– Да, покажи, чему тебя научили русские девки. Говорят, они сначала палками березовыми мужиков бьют, чтобы сделать их мягкими и податливыми – мы здесь так отбиваем жесткое мясо.
– Это называется веники, – Зевс тоже засмеялся, – русские действительно колотят их друг друга в бане.
– И тебя колотили? – выскользнула из-под Наполеона Гера.
– Еще как! – мечтательно протянул император, – русская баня – это… Лечит от всего – и от болей в спине, и от похмелья, а главное, от насморка. В России, с ее зимами, насморк – самое страшное дело. Про это даже анекдот есть.
– Какой?
Запомните золотое правило! Во время секса тот, у кого насморк, должен быть СНИЗУ!
– А при чем тут… Ах! – императрица, оказавшаяся опять ВНИЗУ, забыла и про насморк, и про русские зимы, и про русских же девок, дерущихся вениками, и о…
Увы, без волшебного Грааля тварные ипостаси громовержца и Геры не могли поддерживать скачки, которой позавидовали бы лучшие казацкие жеребцы.
– Ну, – протянула Гера, – я бы еще, конечно, ВНИЗУ полежала бы…
Тут она вспомнила один эпизод из общей с Жозефиной биографии, который, вообще-то, не собиралась раскрывать любимому человеку и богу; по крайней мере, в их первое после долгой разлуки свидание:
– А я ведь тоже с одним русским… пообщалась, пока тебя не было, милый.
Ее нежная ладошка гладила выпуклый лоб императора, поправляя мокрую прическу; вторая пропускала меж пальцев другую «укладку», пытаясь пробудить еще раз жезл, который окружали эти жесткие вьющиеся волосы. Наполеон, может, и хотел бы вскинуться, напрячь мышцы и возмущение: «Какой еще русский?!», – но громовержец внутри лишь рассмеялся, успокаивая не в меру ревнивого корсиканца. Он уже понял, кто нанес Гере визит.
– Да, – кивнула Гера, – это был он, Сизоворонкин. В костюме, сшитом когда-то мной; как гвардейский полковник он был совершенно неотразим. А главное – он был с Граалем.
– Ну и как, – расхохотался Зевс, заставляя ревниво взвывшего внутри Бонапарта заткнуться, – понравилось?
– Мне – да! – откровенно призналась богиня, чувствую, что ее старания начинают приносить какие-то плоды.
По крайней мере, одна из голов императора заинтересованно приподнялась, и напряглась, готовая выступить. Может, это упоминание о волшебном сосуде, некогда составившем нерушимый тройственный союз с Цезарем и Клеопатрой, впрыснул в жилы почти забытые ощущения всесилия?!
Громовержец, как прежде, рыкнул настоящим громом, и одним движением развернул богиню задом к себе (вспомнил, что ни он, ни Гера насморком не страдали). Вместо молнии мелькнула мысль о полубоге, действительно способная ослепить яростной ревностью любого другого земного мужчину. Но повелитель Олимпа лишь победно взревел и слился с богиней, «запевшей» в исступлении ту же победную песнь…
Все, что приносит радость, имеет право на вход без очереди.
Много позже, когда даже божеский пыл немного поутих, и они уже лишь блаженно стонали, не желая останавливаться, мысль о Лешке-Геракле, очевидно, синхронно пришла в голову обоих. Ничем иным Бонапарт ни сейчас, ни потом, до конца жизни, не смог объяснить того удивительного факта, что Сизоворонкин действительно предстал перед ними, да не один. Огромное зеркало в изголовье ложа, в котором Зевс невольно отмечал и собственную ярость, и блаженство Геры-Жозефины, вдруг подернулось дымкой, а потом осветилось так ярко, что громовержец едва не совершил тяжкий грех – чуть не оторвал рук от нежных и горячих бедер богини, чтобы прикрыть глаза. Получив по своей потной длани ладошкой Геры («Не озоруй!»), олимпийский бог открыл глаза и без всякого изумления увидел перед собой улыбающегося Алексея. А рядом с ним – в зеркале – еще шире разевал свою пасть в ухмылке братец, Аид.
Нет – этого средневекового кузнеца в кожаном фартуке на голое тело Зевс никогда прежде не видел. Но глаза, из которых до него донесло морозом, которого он не видел даже в России, он узнал. Даже прежде того, как они выгнали из него весь любовный жар и наступившее, наконец, блаженное томление.
Первое января.
Объявление бегущей строкой: «Снятие похмельного синдрома материалом заказчика!».
Вообще-то в этом анекдоте Зевс почти ничего не понял; но прочувствовал – всем телом, заледеневшим от «братского привета» – практически полностью; кроме малой его части, находившейся сейчас в теплой норке, в… в общем, понятно где. А вот Гера ничего, по-прежнему пылала жаром, и даже хлопнула в очередной раз ладошкой по руке громовержца, которую тот вознамерился было отъять теперь уже от нежной поясницы, чтобы приветственно помахать и братцу, и Сизоворонкину, и каким-то девицам, которые выглядывали из-за плеча Аида-кузнеца, и на которых одежки было даже меньше, чем на нем.
Брату, в далеком прошлом повелителю Царства мертвых, никто не помешал махнуть заскорузлой ладонью, в которой была зажата какая-то черная плоская вещица. Такая же, но уже серебристая, была в руке Лешки-Геракла. Он ткнул эту безделушку чуть ли не наружу зеркала, и что-то прокричал. Увы – звуки волшебное стекло не пропускало. Тогда полубог, точнее, теперь уже полноценный, хоть и неопытный бог, постучал по этой коробочке и подмигнул заговорщицки, словно хотел сказать, подобно Карлсону, который живет на крыше: «Я улетаю, но скоро вернусь!».
Зеркало одним мгновением вернуло себе прежний вид, а именно – ошарашенную физиономию громовержца, да довольное, и немного нетерпеливое лицо Геры. Ее нетерпение можно было понять – ведь замороженная тушка олимпийского бога сейчас отличалась немыслимой твердостью, особенно в одной, самой главной своей части, только сейчас почувствовавшей неземной холод. Одна из первых земных ипостасей громовержца – вождь, правивший племенем вонючих грязных дикарей в незапамятные времена – подсказала: палочку, даже волшебную, можно нагреть, заставить запылать открытым огнем весьма нехитрым действием – трением. И он приступил к этому действу, медленно отогреваясь и телом и душой. Не оттаивало только изумление, подстегнутое словами богини, которые она выдавливала из себя по одному, прерывая фразу хриплыми стонами:
– И кто… этот Карлсон…, и… почему… он живет… на крыше?…
Должна быть в женщине какая-то загадка. Например – где у нее талия?
У богини талия была; не такая, что ее могли обхватить две ладошки Зевса в облике французского императора, а настоящая, такая, что на ней мужские ладони помещались вольготно, даже могли погулять, сместиться чуть выше, или чуть ниже – где все было словно создано для него, для единственного мужчины в ее жизни. В какой-то момент Зевс понял, что правая ладогь уже не обхватывает нежного бедрышка; что она занята посторонним предметом, который неведомо как попал в потную, сейчас крепко сжатую длань французского императора. Богиня уже не возражала. Она ловко выскользнула из объятий Наполеона, прежде нерушимых, а теперь вместо трех конечностей использующих лишь две, из которых только одна была рукой. Жозефина первой и показала неведомую коробочку – у нее розового цвета, с какой-то забавной рожицей на корпусе. У самого Зевса коробка была черной, как и у брата. Она удобно лежала в ладони, и манила; буквально требовала своего хозяина нажать на одну из кнопок, которыми была усеяна лицевая сторона артефакта.
Первой решилась на эксперимент Жозефина. Она сидела сейчас на ложе, скрестив ножки по-турецки так хитро и вызывающе, что император опять возбудился – без всякого Грааля. А потом вздрогнул, и забыл про вожделение, когда нежный пальчик утопил кнопку и безмерно чужой, хоть и вполне милый женский голос возвестил из коробочки:
– Абонент находится вне зоны действия сети…
Последующий дни, месяцы и годы пролетели, как одно мгновение – для Зевса. Побежденный, подавленный император, был сослан на остров Эльба, где, конечно же, не мог вести жизнь, которая приличествовала бы человеку и богу, покорившему всю Европу. Но Зевсу было все равно – ведь Жозефину, точнее Геру, что так рвалась с ним в изгнание, русский государь не отпустил из Парижа. Он оставил ей дворец; повелел окружить бывшую императрицу почетом и уважением, но… ей ничего этого не было нужно. Ей был нужен любимый человек, вернее бог. И если встреча с ним в этой реальности была невозможна, значит… надо было быстрее устремиться в следующую! Через месяц после знаменательного свидания Жозефина, истинная императрица Франции, умерла. Скорее, сама отправилась в свое, отнюдь не последнее, путешествие – к новой встрече с возлюбленным богом.
