На самом деле я совсем не такая.
В своей голове я уже веду кампанию по завоеванию мира. В дополнение к гимнастике я начала плавать вместе с Фрэнком — к его полному восторгу — и теперь хожу на три дополнительных тренировки в неделю. Да, мне всего шесть, но я собираюсь стать самой быстрой, самой умной — лучшей во всем — и методично к этому иду.
Мы подходим к брусьям, и девочки смотрят на меня. Их шестеро, почти все меня старше и выглядят очень крепкими.
— Это Джен, Эшли, Меган, Эшли Л., Шэннон и Эшли С., — объясняет Пол.
— Привет. — Я улыбаюсь и мирно поднимаю руку.
— Девочки, — Пол кладет ладонь на мое напряженное плечо, — это Хабаб…джин. — С моим именем он не справился. — Она отовсюду, в том числе и из Индии.
Девочки переглядываются и усмехаются.
«Ну держись, Бхаджан», — думаю я.
Дорога домой занимает примерно сорок пять минут, и большую часть этого времени я безудержно рыдаю. За три часа тренировки меня дергали за волосы, спрашивая, почему они такие длинные; обливали водой и обсыпали тальком; говорили, что мое имя звучит как название неизлечимой болезни. Когда старший тренер на них шикнул, они прекратили, но в конце отвели меня в сторону и сообщили, что мой австралийско-африканский акцент невозможно понять. Когда я попыталась объясниться, Шэннон, заводила, отрезала:
— Все равно.
— В смысле? — Я в самом деле ничего не поняла.
— Все равно! Тебе что, не ясно?! — рявкнула Эшли Л., сжав кулаки.
Мы едем домой, и мысль о возвращении меня пугает.
— Почему они такие гадкие! — завываю я. — Они говорят всякие глупости. Никто не приводит логичных аргументов.
— Их по-другому воспитывали, — отвечает мама. — Именно так дети в школе разговаривают друг с другом. Поэтому мы решили учить вас дома.
— А почему они меня ненавидят? — Я стряхиваю тальк с ноги и вытираю нос рукавом футболки для кундалини-йоги.
— Ты не похожа на них. Они всю жизнь живут в одном месте с одними и теми же людьми. Ты им еще покажешь.
— Я не хочу быть другой… — Голос меня подводит.
Мама на мгновение отводит глаза от дороги, а я пинаю приборную панель, чтобы подчеркнуть свои слова.
— Ты совсем другая, милая, и всегда будешь другой. Помни, что ты — Харбхаджан.
В плохие моменты они всегда мне это говорят, но я не понимаю.
— И это тоже проблема, мама! Если бы меня звали Эшли, жизнь была бы проще.
Она долго молчит, что-то обдумывая.
— Понимаешь, быть такой, как все, не так уж хорошо. Отказаться от этого может быть очень сложно… Сложно покинуть место, где люди боятся быть храбрыми. — На ее лицо ложится тень. — Я выросла в таком месте.
Мое дыхание становится еле заметным. Она редко говорит о себе, и я очень стараюсь не спугнуть ее. Хочу, чтобы она говорила дальше.
— В детстве, во Франции?
— Гм… До того дня, когда я встретила твоего отца, и не подозревала, насколько важно мыслить самостоятельно. Иметь открытый разум, верить в правду, верить в жизнь. — Она смотрит на меня озорным и немного смущенным взглядом. — Надеюсь, однажды, когда ты станешь взрослой женщиной, поймешь, почему я так рада тому, что ты другая. Тому, что ты — это ты.
Но будущее кажется мне таким далеким, а детство длится вечно, и я не знаю, сколько еще смогу выносить эту ситуацию.
Мы въезжаем в темный двор, высокие резные ворота захлопываются за нами. Я вижу дом и радуюсь. Двухэтажный особняк с видом на район Грэйтер Ванкувер окружен деревьями и спрятан от всего мира, как и любит папа. Огромный двор, засаженный цветами, спускается по склону холма к нашему собственному бассейну и большому батуту — лучшему подарку на день рождения в моей жизни.
Открыв тяжелую дверь и скинув кроссовки, я влетаю в гостиную с деревянным полом. В ней стоят только пять пластиковых шезлонгов с непромокаемыми подушками в цветочек. Когда мы въехали, это показалось неплохим временным вариантом, но теперь, почти год спустя, бо́льшая часть дома все еще меблирована только садовыми аксессуарами. Иногда — например, прямо сейчас — это меня бесит. Полок нет, и все книги свалены у стены, а документы раскиданы по бежевому пластиковому столику для пикника, стоящему в столовой. Почему мы даже не пытаемся выглядеть нормально? Я прячу лицо в жесткую подушку и лежу молча.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
За ужином Кьяра кажется очень мрачной, от Фрэнка пахнет хлоркой, а мама больше хлопочет у стола, чем ест с нами. Я смотрю в темноту за окном, ожидая яркого света фар, который возвещает о том, что новый папин «линкольн» заехал во двор. В последнее время он стал приезжать как раз к концу семейного ужина. Для человека, у которого нет работы, он очень много времени проводит вне дома. Это началось вскоре после приезда в Канаду, и между родителями стало расти напряжение. Когда он дома, всем немного неуютно, как будто мы чувствуем движение молекул в воздухе. Все держатся прямее. Мамина жестикуляция становится скромнее. Первый раз в жизни я понимаю, в чем дело: причина в допросе.
Папа прилетел в Канаду первым, остальные на пути из ЮАР задержались в Вене. В аэропорту Ванкувера на него обратили внимание, потому что он отказался отвечать на ряд вопросов. Когда сорок восемь часов спустя приехали мы, мама повела нас через таможню — прямо в ловушку. Нас разделили на целых три часа и допрашивали. Я оказалась в маленькой холодной комнате, и двое одутловатых пограничников, мужчина и женщина, по очереди задавали мне одни и те же вопросы.
— Откуда твои родители? — сочувственно спрашивал мужчина, моргая бледными водянистыми глазами.
— Не знаю.
— Где родились твои родители?
— Спросите папу.
— Мы спрашиваем тебя, зайчик, и тебе придется ответить.
Они говорили все жестче, и меня охватил дикий ужас. Ноги онемели. Пограничники переглянулись, а потом кисло улыбнулись мне.
— Вот, возьми конфетку. — Женщина протянула мне яркий шарик, блестящий в свете ламп.
Страх немедленно сменился гневом.
— Мне не разрешают есть сахар! — отчеканила я, схватившись за край стола потной ладонью.
Отодвигаясь, я увидела влажный след пальцев на столе. Отпечатки. Я незаметно протерла стол рукавом свитера, который мама связала по моей точной инструкции. Пушистый белый пуловер со священной индийской коровой и львом — моим знаком зодиака. Они держались за руки прямо у меня на груди.
Мужчина прекратил постукивать по столу ручкой, как будто заметил, что я сделала. Нахмурился, решив, что это невозможно: шестилетки не стирают отпечатки пальцев. Он откинулся на спинку стула, снова постучал ручкой и внимательно посмотрел на меня. Контраст между его мягкой тонкой рукой и сильной загорелой рукой отца помог мне вздернуть подбородок. Я впервые посмотрела пограничнику прямо в лицо.
— Почему твои родители…
— Спросите папу! — рявкнула я.
Когда мы наконец объединились, мама страшно злилась оттого, что меня увели одну. Но я думаю, что на самом деле ее расстроило то, что папа нас не предупредил. Я выяснила это, подслушивая: в нашей семье нет другого способа что-то узнать.
Сейчас мы сидим за столом, фары светят в кухонное окно, и я вздыхаю с облегчением.
— Привет. — Папа ставит на стойку термос с чаем, кладет бумаги и идет дальше, в гостиную. Я смотрю ему вслед, чувствуя, что напряжение становится еще сильнее. Или оно никуда не девалось уже какое-то время, а я просто не замечала, потому что еще слишком мала?
Ночью, когда в доме темно и тихо, я иногда брожу по коридорам, натянув огромную футболку плавательной команды и наслаждаясь странной красотой тишины. Шлепая по прохладным кухонным плиткам цвета кирпича, я слышу громкие голоса, доносящиеся сверху.
Пушистый белый ковер щекочет ноги, пока я поднимаюсь по лестнице, двигаясь, как в замедленной съемке, и останавливаюсь под дверью родительской спальни.
— Опять дразнить судьбу? Это опасно. Почему сейчас, когда мы наконец-то прижились здесь? — Мама не злится, но не понимает, в чем дело.
