— Это всего-навсего пара интервью о рынке золота.
— Но мы здесь живем под другим именем. Твое фото было в газете. А если тебя узнают?
— Я здесь много лет не был.
— Но нас все равно смогут найти. Ты использовал свое настоящее имя!
Это привлекает мое внимание. Я не представляю, как зовут моих родителей или когда они родились. Брат с сестрой тоже не знают. Кьяра говорит, что знала, когда была совсем маленькая, но не может вспомнить. Мне всегда говорят, что это для моего же блага, на случай если меня будут спрашивать. И это правда, потому что на допросе в аэропорту мне было довольно легко — я все равно не смогла бы ничего сказать.
Известная мне семейная история начинается со встречи моих родителей. Обо всем, что случилось до этого великого дня, я имею очень смутное представление. Я знаю, что мама — француженка и что она работала во французском банке, где и встретила папу. Мне нравится слушать о том, как она открыла дверь важному клиенту, спросила, как дела, ожидая дежурного ответа. Мужчина же раскинул руки, широко улыбнулся и ответил: «Фантастически!» Они поженились через год, пару лет спустя родилась Кьяра, а вскоре после нее и Фрэнк. Через десять лет, которые ушли на «подготовку к такому счастью», как говорит папа, на свет появилась я. Это то, что мне известно. Остальное смутно, как будто затянуто туманом, плотным и неподвижным, таким же, что по утрам висит над Ванкувером. Если выйти наружу, ты как будто теряешься в нем — но и чувствуешь себя защищенной от всего мира, точно прячешься за белой мягкой подушкой.
— Мы так стараемся придумывать имена, легенды, вот это все, а потом ты даешь интервью под настоящим именем. Он нас выследит. Он сможет нас найти…
— Расслабься, я все улажу. Это бизнес.
— У нас хватает денег. Совсем не нужно раскрывать себя.
— Я все улажу, — решительно произносит он.
У себя в комнате я сворачиваюсь под одеялом и смотрю в окно на огоньки, мчащиеся по мосту Лайонс-Гейт. Когда ты подслушиваешь, то остаешься с информацией наедине. Ее ни с кем не обсудить, и в этом главная проблема. Закрывая глаза, я пытаюсь расслабиться. Папа обо всем позаботится. Он всегда так делает.
Но один вопрос меня никак не оставляет. Кто этот «он», о котором говорит мама?
— Не позволяй этим дурочкам на себя влиять. — Одна папина рука лежит на руле, другой он жестикулирует в такт своим мыслям. Мы едем на гимнастику. — Они просто недоразвитый скот. Естественно, что они ополчаются на тебя, мой маленький независимый мыслитель.
— Но что мне делать? Они страшные!
— Улыбайся. Не давай им понять, что они тебя задели. Не доставляй им удовольствия тебя расстроить.
— Но они меня расстраивают! — Я не понимаю его.
— Конечно, но зачем им это знать? Сила в том, чтобы уметь справляться с враждебностью. Улыбайся и плати этим филистеркам той же монетой.
Я с сомнением смотрю на свои голые коленки, не зная, кто такие филистерки.
— Я буду рядом все время, — говорит он. — Приходи ко мне, если что-то понадобится. Разобьем пару голов.
В раздевалке я натягиваю любимое синее трико и делаю глубокий вдох. Когда я вырасту, все станет лучше. Должно стать легче. Расправив плечи, выхожу в зал, где другие девочки делают растяжку, и тут же замираю, борясь с желанием спрятаться и подождать, когда стану взрослой. Но ощущение присутствия где-то рядом отца придает мне сил. Задрав подбородок, я иду навстречу девочкам и улыбаюсь.
Вскоре после этого я замечаю, что начинаю глохнуть.
Это происходит постепенно. Я жду своей очереди рядом с другими, но вдруг понимаю, что почти их не слышу. Я прошу Эшли Л. повторить, но разбираю только каждое второе или третье слово.
— У тебя со слухом что-то, что ли? — Даже Шэннон слегка встревожена.
Два дня спустя я впервые оказываюсь у отиатра. Мне редко приходилось бывать у докторов, меня никогда не прививали, и от всех этих грозных металлических штук у меня громко колотится сердце. Рядом стоит папа. Входит врач, на вид одновременно дружелюбный и лживый, и начинает тыкать меня стальными инструментами.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Пока я не вижу ничего необычного. — Он пожимает плечами. — Но мы можем провести кое-какие исследования. Сейчас ты хорошо слышишь?
— Сейчас да. Это иногда накатывает.
— Гм… По-моему, нет никаких проблем. Ты уверена, что не придумываешь?
— Шарлатан! — бушует папа, когда мы выходим. — Самый обычный представитель медицинской профессии.
— Знаю. — Полная возмущения, я шагаю рядом.
Мы исправляем ситуацию визитом в самое наше любимое место в мире, сыпем корицу в горячий яблочный сидр из «Старбакса» и переживаем столкновение с нормальностью.
Но глухота повторяется снова.
Я стою на руках на бревне, в четырех футах над полом, когда кто-то вдруг бьет по бревну так, что оно начинает дрожать. Потеряв равновесие, я падаю на мат и непонимающе оглядываюсь.
— Ты что, не слышала? Очередь Эшли! — Девочки встревоженно смотрят на меня.
Кажется, моя гордая улыбка немного их присмирила. Если я оглохну, у меня останется хотя бы это утешение.
Через два дня меня ведут чистить уши.
— Будет немного больно, — предупреждает врач и гладит меня по руке, опуская кресло горизонтально.
Она врет. Пятнадцатиминутная процедура причиняет такую боль, что потом мне с трудом удается стоять. Я полностью утратила равновесие.
После процедуры, за «лекарством» из «Старбакса», я клянусь, что больше никогда в жизни не пойду к людям в белых халатах. Обычно мы ходим к пахнущим пачули целительницам в цветастых юбках. Завариваем пару травок — и все приходит в норму.
А потом вдруг во время соревнования по гимнастике я понимаю, в чем дело.
Мы все выглядим очень симпатично в одинаковых трико с длинными рукавами — красных с серебряным кленовым листом. Волосы у всех затянуты в пучки и залиты лаком. Мы разминаемся для первого номера, когда меня пугает дикий вопль с трибун — папин боевой клич. После чистки ушей все стало ужасно громким.
Эшли касается моей руки и что-то говорит. Но я ее не слышу. Я напрягаюсь, внутри растет знакомая паника. Шэннон стоит рядом и бурно жестикулирует, но я не понимаю ни слова.
Нас замечает девочка из другой команды.
— Вы что делаете? — с интересом спрашивает она, и я понимаю, что ее слышу отлично. — Это шутка такая? Почему вы молча шевелите губами?
Я чувствую, как у меня открывается рот, и не могу закрыть его. Девочки вдруг оказываются страшно чем-то заняты: растягиваются, бегут на месте, напряженно смотрят в потолок. Меня заливает горячая волна унижения. Все это время они надо мной издевались, делали вид, что говорят, не издавая ни звука, заставляли чувствовать, что я схожу с ума. Я инстинктивно ищу поддержки у трибун. Семья заметила, что что-то не так. Папа строго смотрит на меня и указывает на глаза. В словаре сигналов, известных всем спортсменам, это означает «сосредоточься».
Разминая ноги, я пытаюсь спрятать боль. Может быть, улыбаться им в лицо было не самой лучшей идеей. Но я зашла слишком далеко, чтобы разворачиваться или менять курс. Что еще можно сделать в такой ситуации? Показать, что ты несчастна, и рассчитывать на чужое снисхождение?
Судьи поднимают красный флажок. Мой выход. Я сглатываю, вскидываю руки, приветствуя их, и улыбаюсь.
В жизни именно так и бывает? Ты не знаешь, сработает ли что-то, но идея кажется тебе неплохой, и ты идешь вперед, улыбаясь вопреки всему.
Безрассудный мамин оптимизм приводит к тому, что она не бросает попытки меня социализировать. Лично мне и без сверстников нормально, но мама успела основать в Ванкувере клуб математического счета, детский кукольный театр и художественную мастерскую, в которой огромная женщина в разноцветном балахоне говорит мне, что я трачу слишком много краски. Кажется, еще я трачу слишком много клея, глины, бумаги, блесток и ее терпения.
Остальные дети — хорошо воспитанные уроженцы Британской Колумбии, найденные мамой в магазине здоровой еды «Уайл Оутс» или в плавательном клубе. Они понимают концепцию умеренности, а я считаю, что бывает только «да» или «нет». Либо мне что-то запрещено, например сахар или негативное отношение к жизни, либо я лечу вперед на всех парах. Короче говоря, я — кошмар любого школьного учителя и мечта любого спортивного тренера.
