— Убежали! — радостно кричу я.
— Они нас отпустили, — усмехается Фрэнк. — Не забывай об этом.
Сколько бы папа ни утверждал, что старается избегать чужого внимания и драм, я все сильнее подозреваю, что на самом деле он начинает скучать через две-три мирных недели. Взять, например, дебют Фреда.
Мы с папой собираемся ехать в магазин органических продуктов, когда он заговорщицки смотрит на нас и убегает обратно в дом. Вернувшись, радостно кладет отрезанную руку на край багажника и прикрывает его. Выходит очень реалистично: как будто мы везем тело, а вот рука не влезла. Струйка крови на бледной ладони особенно притягивает взгляд.
На улицах вслед нам смотрят люди. Папа посмеивается:
— Видели, как та машина откатилась назад? Ха! Теперь он совсем остановился. Слабаки!
Когда мы возвращаемся, мама, поливавшая одинокий цветок на крыльце, видит Фреда.
— Вы вот так и ездили?! — Она в ужасе смотрит на папу. — Это может быть опасно, учитывая царящие здесь настроения.
— Послушай, — папа поднимает палец, — ты правда думаешь, что я этого не учел? Это же лучший способ ехать по зоне военных действий: с трупом в багажнике. — Он показывает на машину: — Ты понимаешь, что после такого никто не рискнет нас тронуть?
Мама открывает рот и… закрывает, так ничего и не сказав.
У родителей серьезный разговор. Я понимаю это по тому, как папа наклонился вперед и внимательно слушает, а не отшучивается и не отмахивается от мамы, как обычно. В ЮАР становится все опаснее, даже в нашем отдаленном районе тревога нарастает. Вчера папа купил скотч — значит, коробки и чемоданы уже не за горами.
Хотя я и нервничаю, когда родители решают убраться отсюда, мне нравится, что они действуют как команда. Они сидят в больших белых креслах напротив друг друга, а за ними из огромных окон открывается вид на наш чудесный сад. Мои родители кажутся мне такими утонченными: суровый отец смотрит на красивую маму, темные волосы которой уложены в простой пучок. В такие моменты я горжусь тем, что я их дочь. Это не всегда бывает так. Например, мне не нравится, когда папа орет, а она молча терпит это. Но сейчас они вместе, они неуязвимы и способны справиться со всем.
Я сижу на лестнице, и меня никто не видит. Скрестив ноги, как мама, и чуть наклонив голову, я надеюсь, что выгляжу так же изящно, как она. В моих планах в один прекрасный день стать элегантной женщиной — такой, на цокающих каблуках и в длинном струящемся платье, которое летит вслед по бальному залу.
— Что случилось? — Фрэнк возникает у меня за спиной.
— Ничего.
— Ты выглядишь так, будто тебя стошнило.
Я обмякаю.
— Ладно, я кое-что придумал. Пошли.
В своей комнате он ворошит кучу футболок, отчего становится резче мальчишеский запах, и достает маленькую деревянную коробочку, которую осторожно протягивает мне. Я откидываю крышку и вижу кучу огромных пауков. В ужасе отшатнувшись, роняю коробку, и пауки рассыпаются по ковру. Они не двигаются.
— Совсем как настоящие, правда? — Брат поднимает волосатого черного паука с красными глазками. — Покарауль в коридоре, пока я посажу его Кьяре под одеяло.
Я привыкла стоять на стреме, и, непонятно почему, делаю это неплохо. Папа и Фрэнк считают, что дело в интуиции. Может быть, мне это необходимо: чувствовать людей, смену их настроения, ощущать приближение опасности.
Я прислоняюсь к стене у комнаты Фрэнка, а он тихо крадется по коридору. Это не первая наша шутка такого рода. В Австралии были пластиковые муравьи, а в Киото — змея. Обычно это месть за какой-нибудь выпад Кьяры в их постоянной войне. Часто мне бывает стыдно — не столько за соучастие, сколько за то, что сестре очень хотелось бы, чтобы я оказалась на ее стороне. Хотя бы раз. Когда Кьяра говорит: «Бхаджан, я тебя люблю», я ей верю. А вот когда сама отвечаю ей тем же, то в себе уже не уверена.
Не знаю, как это объяснить, но я постоянно чувствую, что Кьяра как будто что-то скрывает. Или в ней просто чего-то нет, чего-то очень важного.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Ступеньки лестницы скрипят, и я издаю тихий свист. Фрэнк, выполнивший задуманное, тащит меня в свою комнату, и мы садимся на оставшихся пауков. Мама заглядывает к нам и сообщает, что мы собираемся покинуть город в течение сорока восьми часов. Я невинно киваю и начинаю прикидывать, что необходимо взять с собой.
Вещи упаковывает мама. А значит, она головой отвечает за все важные документы, игрушечных медведей и одежду. Папины бумаги — гигантскую кучу залитых чаем мятых листов, громоздящихся на кофейном столике, — надо перевезти в первозданном виде, ни в коем случае не меняя местами. Иначе ад вырвется на свободу. Глядя на методичную работу мамы, я хмурюсь. Папа всегда принимает решения быстро и четко, но вот выполняет-то их обычно мама. Раньше я этого не замечала. Того, кто делает всю работу, вообще сложно заметить: он всегда занят, а время на разговоры остается только у других.
Поздно вечером, когда перелеты уже забронированы, а коробки упаковываются, из комнаты Кьяры доносится леденящий душу вопль. Фрэнк замирает с коробкой в руках и подмигивает мне.
Багажник набит вещами. Мы останавливаемся перед залом для дзюдо. Самолет улетает вечером, и у меня остается время все прояснить. Кьяра помогает мне затянуть белый пояс ги и гладит по плечу. Я выхожу на циновку с другими учениками, а моя семья смотрит на меня через специальное окно и подбадривает разными жестами.
Моя рыжеволосая немезида сегодня кажется особенно грозной. Руки мгновенно начинают потеть. Когда наступает наша очередь, я уже в панике. Я пытаюсь казаться беззаботной и вспоминаю движения, которым меня учили. Этот поединок выглядит совсем не так, как визуализировали мы с папой. Мы с мальчиком таскаем друг друга по циновке, он хватает меня за пояс, пытаясь сбить с ног. Ги развязывается, я дико визжу, выворачиваюсь из захвата и бросаюсь вперед во всем своем полуодетом великолепии, позабыв про всякую технику.
Пыхтя, как паровые машины, мы отчаянно боремся. Он бросается на меня, я делаю шаг вперед, чтобы восстановить равновесие, мальчик случайно спотыкается о мою ногу и с шумом падает. Я тут же цепляюсь за него и наваливаюсь сверху. В последнее мгновение успеваю выставить локоть, и тот входит противнику в плечо.
Я с надеждой смотрю наверх, вижу испуганное лицо сенсея и всю семью за стеклом. Они размахивают кулаками, а папа одними губами произносит: «Чудесно!»
Вот так мы уезжаем из города.
Глава 5
Ванкувер, 6 лет
Почему чем обыденнее ситуация, тем тревожнее мне становится, вплоть до полного ступора? Я совершенно уверена, что спокойно пошла бы навстречу пулям, но общение с ровесниками… Господи, только не это!
Девочки-гимнастки около разновысоких брусьев обрабатывают ладони тальком и хлопают ими пару раз, поднимая маленькие белые облачка. Они похожи на банду. Пока я в безопасности, среди взрослых. Чужие родители о чем-то болтают с мамой, которая заполняет мою регистрационную форму.
— Ну, вперед! — Младший тренер Пол радостно потирает руки.
Мне предстоит оказаться среди других детей. Мы идем по краешку синего мата, который мягко пружинит под босыми ногами.
— А ты довольно тихая, — замечает Пол, глядя на меня сверху вниз.
Я не знаю, что ему ответить, так что просто улыбаюсь. Я всегда улыбаюсь. Но я знаю, почему он так решил. Дело в сахаре. Точнее, в его отсутствии. Я его никогда не пробовала, как и бо́льшую часть нездоровой еды. Из сладостей я ем только мед и фрукты. Постоянный недостаток сахара делает меня удивительно спокойной, почти безмятежной и еще сильнее отдаляет от ровесников, которые большую часть дня скачут как кони. Не знаю, в диете ли дело или в высоких стандартах, которых я придерживаюсь, но меня постоянно принимают за вялого неамбициозного ребенка.
