у Захарки стянуты за спиной руки.
Захарка, отворачивая рассеченный лоб, высказывал обиду:
— Не по правилам воюешь… Обманом берешь.
— Как умеем.
Усмешливо щурились у Борьки жесткие глаза, смягченные светом.
3
В полночь попал Борька к своей хате. Мирно настроенный, сонливый, присел на камень у плетня. Далеко видать по просторной улице. Переходи дорогу на том краю хутора, можно, казалось, различить, дядька то или тетка.
У Ефремки заорал в катухе кочет. Ему отозвался их Петька. «Не рано уж…» Хворостяные воротца настежь. Батька сроду не оставлял откинутыми их даже днем; не ленился внушать: хозяин, мол, начинается от ворот. Еще больше удивил огонь в оконцах в такой поздний час.
Из чулана вышел отец. Странно скреб ногами, похоже как пьяный; руки висели плетью. Борька, чуя недоброе, посторонился. Оторопело глядел, как он со стоном припал к вербовому стояку. «Мамка!..»
В чулане налетел на бабку. Обхватила она худыми руками, всхлипывая, сокрушалась:
— Кликала все, кликала… А ты не шел. Со всеми простилась: и с Аришей, и с Ларей, и с Пелагеей. Один ты, болюшка, неприкаянный остался. Вот хрестик велела тебе повесить…
Ощупкой накинула на шею жестяной крестик, опустилась на завалинку.
Зарылся Борька лицом в складки бабкиной юбки.
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
Ночной ураган раскидал тучи. Задолго до восхода вольно, ослепительно заалело весеннее небо; поголубели, остывая, звезды. Всю вербную неделю квасил колючий дождь продрогшую за зиму степь; разъедая наледь, со звоном стекала в буераки вода.
Туч нагнало с Азовского моря. Укутали они душным войлоком; казалось, вовек не проломиться солнцу. Почуяли перемену кони; раздувая ноздри, тревожились, храпели. А в полночь разыгралось. Ветер налетал порывами. В кромешной темноте с остервенением откалывал от материка глыбищи туч; играючи сваливал их куда-то в верховья речки Сал, к Джураку — в калмыцкие степи.
Вчера еще склоны балок насупленно чернели; как невольницу, сковывали бугры степь — распластанную, нагую. С восходом пробудилась она, облегченно вздохнула. Жесткие линии далей смягчились, чутко-зелено потеплели, пропадая в чистых родниковых ключах марева.
По бугру уже просохло. Сдавил Борис стоптанными каблуками бока Ветра, огрел плетью. Конь взвился свечкой, дергая повод, перешел на галоп. Хлопал за спиной дождевик, стянутый у горла ремешком. Встречный ветер срывал с обожженных век капли.
В зимник влетел, едва не перетоптав у коновязи кур. Спрыгнул с седла, чудом держится на ногах. Всю скаженную ночь не оставлял стремян — кружил косяк стригунов по затишкам, в балках. До дурноты хочется есть. А еще лучше — упасть в сено! Суток двое небось проспал бы беспробудно…
Обдав горячим дыханием, Ветер ткнулся в плечо. Прислонился к его голове, ласково потрепал челку.
— Не забыл… Расседлаю.
Дождевик повесил на коновязь. Брезент пропитался дождем, колом стоит, будто из жести. С тороков отцепил аркан. Седло тоже накинул на коновязь. Охаживая пучком сена взмыленную под потником спину коня, жалел, что спать завалится не скоро — не напоишь разгоряченного.
Из мазанки вылез дед Фома. Прикрываясь сухонькой ладонью, чихнул.
— Будь здрав, Борода.
Дед не отозвался. Лицо у него старушечье, безбровое и голощекое; вокруг рта пробились за всю длинную жизнь чахлые завитушки желтых волос. Борода — прозвище. Не иначе как в насмешку, в давние времена прозвище это приставил ему покойный пан. Овдовел Фома молодым, так с той поры — один. Весь свой век провел в степи, возле панских лошадей. Смолоду выезжал неуков, лечил; ныне доживал в сторожах.
Спиной чуял Борис колючий взгляд деда, силился не крикнуть. Яростно растирал дымящуюся под гривой шею.
— Ты, дед, накликал вчера солнушка, — шлепнул с досадой под ноги жгут. — Ну, чего пялишь бельмы свои?! Не, по-твоему.
Фома поднял жгут, оглядев, выпустил из рук. Облюбовал в яслях клок свежего сена; как баба шерсть, перещупал каждую былку. Скрутив, как-то мягко, словно банной мочалкой, опробовал на тыльной стороне руки.
Привалившись к коновязи, Борис склеивал цигарку. Грызла совесть — набросился цепным кобелем. Исподволь наблюдал. Не нажимал дуром, водил округло, по шерсти. В движении старческих рук столько ласки, доброты. Совсем по душе своенравному парню — дед не поучал, не тыкал мордой, как слепого котенка в черепок с молоком, а совершал свое каждодневное дело.
Управившись с конем, Фома разобрал седло. Потники выставил на солнце. Запахивая полы рваной шубейки, потянул валяные опорки по унавоженному двору к конюшням; не оборачиваясь, сказал:
— Ступай в хату, затерка уж поспела. Да Федора буди.
— Ветра напою… — буркнул Борис.
— Сам погодя свожу на Маныч.
В мазанке натоплено, пахнет заправой из сала и лука. На нарах, за печкой, разметался Федор Кру-тей. Он тоже вернулся из ночной, чуть пораньше. Не дождался дедовой затерки — свалился, в чем был, в бекеше, сапогах. Светлые мягкие волосы рассыпались по бледному лбу, рот полуоткрыт. Стаскивая ватник, Борис загляделся на светлобровое лицо со
