матушке не легчает.
Мансуров ветряк за крайними хатами, на кургашке. Сразу — крутой спуск в Хомутец, к пруду, заросшему чаканом, камышом и ивняком. Тут Борька назначил сбор: сойтись с восходом месяца. Сообщили своему краю; с утра избегали с Володькой Мансуровым все дворы.
В школе, на перемене, Борька заметил заплаканные глаза Ефремки Попова. Опять Захарка. Бьет его верховод нещадно: Ефремка, коренной казак, не вступает в ватагу, тем самым топчет казачью честь. Не становится Ефремка и за свой край — нельзя ему, хозяину, держаться гольтепы.
Не неволил Ефремку; строго-настрого заказал и своим, особо Володьке, скорому на расправу, не совать под нос ему попусту кулаков. Ждал развязки. Достаточно, тот не с казарвой. Нынче не утерпел. Дернул за рукав, как бы невзначай сообщил:
— Набег учиним… на Захарку. Собираемся до ветряка. Вглядываясь в белевший плетень, Борька гадал: придет Ефремка или не придет? В проулке залился мансуровский Тузик. Из-за угла вывернулись двое. По высокому картузу узнал Володьку; с ним Котька Пожаров, подпасок у хуторского пастуха.
— Ты, Борька? Я доразу смекнул… Каменюку кидал на крышу.
— Сыч тужил, гад.
— Сыч? На ветряке?!
В голосе у Володьки испуг. Задрав голову, вглядывался наверх.
— Шугнул. На тот край полетел.
— В церкву, — уточнил Котька. — На колокольне цельная у их семья. Епишка-звонарь сказывал.
— Епишка твой и набрешет, не дорого возьмет.
Возразил Володька больше из-за упрямства, а на самом деле успокоился: чего уж доброго, вселится такой жилец. Тогда не то что с деревянным — с заправдашним наганом не выткнешься из дому. А за батькой водится. Чем ни темнее ночь, посылает — то запереть дверь забыл, то не причалил к стояку поворотный брус, то мешки порожние оставил на воле. Мать как-то вступилась, грохнул об стол кулаком:
— Цыц! Подохну, кому млын останется?! Нехай зма-лу приучается к своему добру.
Зараз тоже послал. Тугой на уши, а услыхал грохот по железной крыше.
— Чую шум на млыну… Сбегай глянь. Заберись на самый верх!
Ослушаться батькова наказа Володька не осмелился. Подошел к висячей лестнице, скрипел выскольженным от давности перильцем.
— Глянуть, запер батько двери. Кто со мной?
Увязался Борька.
Ступеньки шаткие. Постояли на кособоком крылечке, вглядываясь сверху в хутор. Темнота покраснела, отступила к Манычу; за Хомутцом, из-за бугра, высунулся месяц. Огоньков не видать — жалеют керосин. Молодые, наворочавшись за день вилами, укладывались; старики вылазили на завалинки, к плетням посумерничать. На том краю, в стороне от плаца, растянули саратовку, донеслись припевки — парубки собирались на улицу. А неподалеку от церкви, за видневшимися тополями хуторского правления, бесновались собаки.
— Похоже, они, — предположил Борька.
— Ага, возле бабки Домны. Накроем.
Послышались голоса. Прочеркнула темноту цигарка. Свисли с перильцёв, силясь угадать курца.
— Минька шорников махры спер у деда… Крепкий, зараза, душу выворачивает…
Володька сбежал — боялся, не достанется. Вырвал у Котьки цигарку; с жадностью, не соблюдая заведенного порядка — по паре затяжек, — глотнул теплый дым. Колом встало в горле. Присел на корточки, слепо тыча окурком: очередной, мол, кто?
Борька честно принял свою долю. Пересчитывая воинство, вглядывался каждому в лицо. Ого! Одиннадцать с ним. Да двое в разведке… Сила! Гляди, еще надбегут… А позавчера было семеро. Повернулся на шум: возле поворотного колеса Володька уже кого-то трясет за грудки:
— Попа-ался чигама-ан… Лазутчик, хлопцы!
Растолкав сгрудившихся, Борька угадал Ефремку. Молча высвободил его пиджачок из цепких Мельниковых рук.
— Да ты погля, кто?!
— Не слепой.
— Силу выведать нашу явился, — подал Котька голос.
Чуя поддержку, Мансур и вовсе разошелся:
— Лазутчик, гад! Форменный лазутчик! Из балки вылез… — Опять вцепился в ворот Ефремки. — Захарка послал, сознавайся?! Зараз кишки выпотрошу… по плетню развешу, на просушку.
Силой отнял Борька напуганного казачонка.
— Самовольства не потерплю.
Пятился Володька, вбирая голову в плечи, — знал его кулак.
— Бугайка шукаю вовсе… — переминался Ефремка, растирая горевшую шею, гундосил — Всю балку исходил. Отец кожу сдерет живьем, коли не пригоню…
Весь край в хуторе знал бешеный нрав Никодима Попова. Не раз соседи вырывали у дюжего казака жену и единственное дитя полуживыми.
Исподлобья оглядывал Борька понурые головы. Поверили. Ловко приврал насчет бугайка Ефремка — вместе они вернулись с выгона. К ветряку явился неспроста. Не налети Мансур с кулаками, гляди, осмелился бы открыто встать против своих. Тогда не только Захарка, отец наверняка живьем содрал бы с него кожу. Понимал положение Ефремки, сочувствовал. И никакой он не лазутчик.
Вернулись разведчики — Еська Холодченко и Егор Гвоздецкий. Перебивали друг дружку, торопясь выложить увиденное.
— Погодите, — остановил Борька, сказал Ефремке — А ты ступай.
Не с охотой уходил казачонок. Все глядели ему вслед; Мансур пожалел:
— Было
