учит кто, а? Опять они же, казаки. Выгонят завтра со школы… Будешь, как батько, горб гнуть да чужим быкам хвосты крутить. Куда притулишься? Батрачить на казаков — одна стежка. Либо в поместье до пана Королева табун пасти…
Поднялся с завалинки; ощупывая поясницу, переставил натруженные ноги.
— Ступай за коровой.
Борис этого и ждал.
2
Исстари ведется — вечерами чуть не всем хутором встречать на выгоне скотину. Сперва разбирают телят; не успеет скрыться за бугор солнце, с ревом, важно подходят коровы.
Первыми на выгон сбегаются дети. Солнце еще палит нещадно. Ребятня гоняет палками чурку, борется; девчата, сбившись в стайки, шепчутся, исподтишка высматривают «суженых» — курносых, сопливых, с выгоревшими косматыми головами. Потом сходятся старухи. Колупая клюшками землю, перемывают косточки невесткам, ставят в пример былое время; вспоминают, как девовали, как провожали казаков на службу. Осуждают нравы молодежи. К самому подходу стада являются с красноталовыми хворостинами молодухи. Этим и постоять некогда, все бегом, бегом. Голосисто перекликаясь с товарками, торопятся домой: казак, вернувшись с поля, страдает один на крылечке, некому ноги ему помыть.
Возле канавы деда Волкова вертится на худых, голенастых ногах, в цветастом платьице Филатова Нюрка, младшая сестра Захарки. Краем уха слушая подружек, морщинит острый нос в конопушках, нетерпеливо озирается по выгону — ищет «своего».
Близко не видала — все издали. Наслышалась от Захарки да дружков его; днями не сходит он у них с языка — ругают, обзывают, насмехаются, а сами хвастаются разбитыми носами, шишками. Беда, не казак. Как-то спросила бабку Васенку — отца и мать не осмеливалась:
— Бабуня, а скажи на милость, за что казаки недо-любляют хохлов, а?
— На землю нашу, испокон веков казачью, зарются. Взяла в толк? Так-то…
В толк Нюрка взяла, но соображения свои все же высказала:
— Ить они, хохлы-то, тоже люди.
Ткнула бабка в спину, посоветовала:
— Не вздумай к отцу лезть с таким спросом, дура набитая.
По тому, как насторожился Захарка, Нюрка догадалась… Жаром печным обдало, сердечко сжалось. Вон он, рукой подать. Пеньками торчат хохлята. Нюрка готова побожиться, что его не было — те смирно сидели на за-гате, с опаской поглядывая на разошедшихся казачат. Откуда выткнулся?
Сердитый, руки за спиной. В упор глядит на долговязого в красной рубахе. Тот отводит взгляд, шмыгает носом. Поддел кулаком — голова долговязого дернулась…
Чудное — хохленок своих колотит! Ватага подступила, готовая продлить бой, начатый в полдень на поповском сеновале. Момент подходящий: у врага раздор. Но случилось невиданное: битые сомкнулись плотнее. Захарка не ждал такого оборота. Надеялся, разбегутся, бросят вожака…
Вволю нагляделась Нюрка. Ни ветхая, латаная рубаха с желтой от исподнего пуговицей, ни драные на коленях штаны, ни босые ноги, грязные, в цыпках, ничего такого не кинулось — затмила его мальчишеская лихость. Лихость в пронзительных и в то же время усмешливых глазах, в закушенной губе и даже в русых, раскиданных бедово вихрах, выгоревших на висках и затылке. «И кли-чуть славно, — подумала она и дважды, по-разному, повторила про себя — Борька, Борис…» Прибила к гурту отставшую половую корову. Бежала за братом; не поспевала, смеясь, хваталась за руку.
— Отцепись, колючка!
Косился Захарка на развеселившуюся беспричинно сестру, остервенело хлопал кнутом с волосяным нахвостником, ловко отсекая возле плетней бордовые головки будяка.
Стеганула Нюрка хворостиной летошнего бычка; так, между делом, спросила:
— Братка, а за что хохлята на выгоне подрались? Сжалась в комочек, заслоняясь руками, — думала, секанет еще кнутом.
— А чего такого спросила?
Захарка, сглаживая выходку, ответил:
— Не дрались они вовсе… Борька уму-разуму научал своих хохлят.
До дома шла Нюрка молча.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
Месяц за бугром. Угадывался по теплым отблескам на осенне-волглом звездном полотнище неба, будто забрызганном известкой. Там, где он должен взойти, край степи черный, глухой. Оттуда тянуло сыростью, знобкой плесенью, похоже как из колодца. За хутором только что увяла вечерняя заря; слабо зеленели искорки, неясно прорисовывая заманычские высоты.
Протужил сыч. Волосы ворохнулись у Борьки. Поискал камень. Едва виднелся острый гребень ветряка; похлопывало на задранном крыле; ржаво, хитро поскрипывал флюгер. Швырнул обломок кирпича наугад; гулко, заглушая сверчков, протарахтело по жестяной крыше.
С суеверным страхом прислушивался: откуда снова подаст голос сыч? По поверью, дурная примета: на чьем подворье ночью протужит сыч, тем накличет беду. Непременно должна подохнуть или сломать ногу корова, случится пожар, может и помереть кто-нибудь из семьи. Томительно долго ждал. Молчит сыч — на тот край улетел.
С облегчением передохнул Борька. Боялся, птица сядет к ним на хату. Плоха матушка. По теплу еще подымалась с кровати, возилась у гарнушки, латала на завалинке, а теперь и ног не свешивает на пол. Вчера приехала с Салу бабка Надя, привезла с собой дремучего, высохшего, как бурьянина, седовласого старца с потухшими белыми глазами. Побыл он наедине с хворой, оставил обе-ремок пахучих сохлых трав, собранных им по сальским кручам, а
