– Не шумите, – попросил папа.
– До чего же хорошо! – сказала мама. – Давайте внесем вещи утром, а пока посидим на крыльце.
– Ночью все кошки серы, – сказал папа. – Увидите, каким безобразием нас все это встретит утром.
Но до утра еще надо было дожить. И папа, как всегда, был прав и неправ в одно и то же время.
«Как это у него получается? – подумала Вакса. – Ох уж эта его правота!»
Они и правда немного посидели на крыльце, уже в ожидании ежиков, выставив им блюдечко молока, и смеялись, глядя, с какой опаской пес принюхивается к молоку – можно выпить или нет. Посмотрели на звезды, каждый, вероятно, помечтал о чем-то, папа – чтобы они немедленно постелили и легли, мама – чтобы всю ночь так сидеть и сидеть, Маша, торжествующе сжимая Ваксу, обещала утром что-то великолепное, но, как назло, великолепному не удалось сбыться слишком скоро: устроившись в постели, Маша начала так страшно кашлять, что не оставалось даже секунды, чтобы набрать воздуха. Чем она кашляла, Вакса не понимала.
Первые удары кашля пришлись по ней, папа с мамой уже легли в другой комнате, но приступы кашля повторялись с такой частотой, что родители прибежали в ночи, притащили из машины узел, стали разыскивать лекарства, и все это время папа ругал маму, что об этом следовало подумать раньше, мама рылась в узле, а Маша задыхалась, и Вакса почувствовала, что уходит из этого мира вместе с ней.
«Что это со мной? – промелькнуло у нее внутри. – Значит, у меня есть сердце?»
Затем топили сухую финскую баню, несли туда Машу, завернутую в одеяло, чтобы согреть, мама звонила в Москву врачу, выпытывая, что делать, а Маша держала руку отца в своей и спрашивала:
– Я не умру, папочка, я не умру, ты все сделаешь, чтобы я осталась с тобой?
«И со мной! – хотелось крикнуть Ваксе, которая вдруг почувствовала себя совершенно ненужной и не причастной к настоящей жизни. – Почему вы забыли меня?»
– Держи Ваксу, – сказал папа. – И верь мне, моя любимая: пока я жив, все будет хорошо.
Вернулась мама, понизив голос сказала, что есть подозрение на ложный круп, надо ехать в больницу, но застала странную картину.
Папа сидел, опустив голову, какой-то сомлевший и умиротворенный, Маша лежала у него на коленях и дышала ровно-ровно, а на ее груди лежала маленькая собачка, прислушиваясь, и смотрела на маму блаженно.
Что удивительно, когда старушки не стало, никто не хватился Ваксы, она сразу перестала интересовать своих поклонниц, всех до единой, никто не попытался даже вернуться к скамейке, на которой нашли старушку, чтобы забрать собачку, по привычке лежавшую спиной к свету. Никто, кроме одного человека.
Он вошел в комнату мамы, приподнял край простыни, посмотрел на лицо старухи, чтобы запомнить его навсегда, и прикрыл ее.
Потом вышел из комнаты в коридор и сказал нянечке:
– Спасибо! Теперь все, что у нее было, возьмите себе. Мне только нужно забрать ту ничтожную собачонку, что лежала у нее на постели. Не скажете, куда она делась?
– А действительно, куда Вакса делась? – спохватилась нянечка. – Они ведь не расставались.
Она пошла в комнату искать, а сын, наделенный обостренным чутьем человека, только что потерявшего мать, пошел к той самой скамейке в саду, где, не меняя позы, лежала Вакса.
Он сел рядом, вероятно, приноравливаясь, пытаясь понять, как сидела его мать, когда у нее остановилось сердце, и догадался, что собачка до последнего момента была у нее в руках. Тогда он взял Ваксу и сунул ее в карман.
Потом были хлопоты – раздача денег, крематорий, снова раздача, захоронение.
– Ну что же, – сказал он дочке, придя домой, – бабушки не стало, я очень благодарен, что ты не пришла ее проводить. Хотя бы не притворялась.
– Прости, папочка, – сказала дочь. – Я очень тебе сочувствую, бабушка была хорошей, но ты же знаешь, как я занята.
– Знаю, – сказал он. – И ты занята, и мама, и поэтому я ненавижу вас обеих. И себя заодно.
Потом он что-то вспомнил, пошел в переднюю, достал из кармана плаща собачку.
– Я не знаю, как ее имя, можешь называть ее как угодно, но она была до последней минуты рядом с твоей бабушкой, и поэтому я очень прошу тебя поберечь ее хоть немного, поставить у себя в комнате на видном месте. Мне бы этого очень хотелось, я думал бы о тебе лучше.
– Пожалуйста, папочка, – сказала дочка и отнесла игрушку в свою комнату. Осмотрелась в поисках видного места, поняла, что видеть ее эта потертая собачка лучше всего будет с высоты шкафа, и забросила ее на самый верх.
– Сиди, Бабуля, – сказала она. – Я не знаю, что ты сделала с моим отцом, но я буду звать тебя – Бабуля.
Она вернулась в столовую, где ее мама раскладывала приборы для небольших семейных поминок, села за стол, не дожидаясь, пока все будет готово, и, сузив глаза, стала разглядывать отца и мать.
– А знаете что, – сказала она медленно. – Мне почему-то за жизнь никак не удавалось сказать вам, что вы хорошие, какие мы все вообще хорошие.
И она заплакала. Чем разжалобила отца, ему давно хотелось плакать, но он не знал, что для этого найдется такая хорошая помощница. Они сидели втроем весь вечер, говорили немного о бабуле, а больше о том, что мало внимания уделяют друг другу.
Потом чокнулись.
– Ты собачку не забывай, – сказал отец. – Это хорошая собачка. Мама никогда в людях не ошибалась.
– Ты игрушку называешь людью? – спросила жена.
– А черт ее знает, – сказал он. – Черт ее знает, кто из нас людь, кто нет.
И вышел сконфуженно, оставив их смеяться над собой сколько угодно.
И лето началось, удивительное лето! Стало понятно, почему в это же время где-то зима – такого лета на всех не хватит.
Во-первых, они искали поляну, ту самую, и долго спорили, где Вакса встречалась с динозаврами, где ее похитили пираты, где она так пристально следила за бурундучком, что и не заметила, как сама в него превратилась.
И хотя нашлись глубокие четырехпалые следы с остатками талой весенней воды, и бурундучки тревожили листву, и зола на земле свидетельствовала о стоянке пиратов, Маша, устанавливая истину, не соглашалась с отцом, что вот эта поляна – та самая. Он горячился:
– Кто лучше знает, я или ты? Кто придумывал сказки?
Маша возражала, а Вакса готова была воскликнуть: «Да вы хоть меня бы спросили, сказки-то про меня!» Но по привычке молчала. А Швейк, тот и вникать не стал. Они уходили в глубь леса на километры и все спорили, спорили, пока папа не оцарапал лысину веткой и к переносице не побежала струйка крови.
– Детям и собакам не смотреть, – сказал папа.
Он приложил к ранке целебный листок, и кровь остановилась.
– Сейчас думала, – сказала Маша, открыв глаза, – если что случится с твоей головой, исчезнет все живое.
– Это приятное преувеличение, – сказал отец. – Посмотри вокруг. Видишь? Ничего не изменилось.
И действительно. Более того, где-то в стороне замаячило солнце, пробило лес, и стало веселей и понятней, куда идти.
– Да, – говорил папа, когда они шагали по тропинке, – нет реки лучше, чем наша река, и, хотя она сама знает себе цену, мы будем называть ее самой лучшей.
– Как маму, – сказала Маша. – Хоть она и курит.
– Не ябедничай, – сказал отец. – Или ты хочешь мне угодить? Не получилось.
Бабочки перелетали с места на место, но были совсем близко, благоговейно складывали крылышки, их можно было догнать, но не хотелось, достаточно просто шагнуть, чтобы они взволнованно шарахнулись вперед, – и снова крылышки.
– Я еще могу разглядеть узор, – сказал папа. – Но вы посмотрите, что творится вокруг и кому это дано разглядеть.
Вокруг были рассыпаны бесконечные возможности сказок. Папе оставалось только выбрать и начать. Но вместо этого он неожиданно ссутулился и постарел.
– Ты устал, папа? – испугалась Маша. – Хочешь назад?
– Кто сказал, что я устал? Нет, им нужно приложить слишком много усилий, чтобы заставить меня устать!
Кому «им», Маша не стала интересоваться, а сразу спросила:
– Почему ты никогда не записываешь сказки, почему?
– Потому что я их веду как бы на спор с самим собой – получится, не получится. Тебе ведь и самой интересно, что я выдумаю из любого тобой предложенного сюжета? Но, заметь, и ты ничего из моих сказок не запоминаешь.
– Нет, помню про динозавров!
– Очень хорошо. Ну, что там было, что?
– Вакса увидела рисунки с динозаврами и оказалась среди них.
– А дальше?
– Дальше… дальше я не помню. Но что-то очень интересное.
– Так, что еще?
– Вакса сидела во время отлива на берегу океана и смотрела, как мечется на скользком камне в расщелинке маленький осьминог. Она так зачарованно смотрела, пока не заметила, что рядом стоит человек в панаме и с подвернутыми штанинами, голый до пояса, и замахивается на нее трезубцем. «Ты что это еще выдумал?» – грозно спросила Вакса. «Я хочу пронзить это мерзкое существо», – сказал человек. «Зачем? Он маленький». – «Я покоритель стихий, – сказал человек. – А вся эта мелочь вроде рыбешек и осьминога утверждает, что они и есть океан. Сейчас вода далеко, и они в моих руках. Отойди!» И он еще раз замахнулся трезубцем, но Вакса защитила осьминога. «Тогда я пронжу тебя, – сказал человек. – Ты ведь не морское существо?» – «Нет, я Вакса, собака Маши Левитиной». – «Маши Левитиной! – закричал человек. – Что же ты молчала? Ты та самая знаменитая Вакса, твоя слава на всех широтах – закон! Бежим! Ты слышишь страшный грохот? Это возвращается океан. Бежим! Я спасу тебя».
