Надо было доживать жизнь вместе с хозяйкой комнаты, вот что было не очень весело. Общение со старостью, оказывается, старит, а если это еще и противная старость, то просто убивает.
В других комнатах было совсем худо, Ваксу приносили в гости, и она не находила на полках ни одной игрушки, кроме поролоновых попугаев, да изредка что-то странное, именуемое гжелью. На стенах фотографии, реже детей или близких, чаще самих обитательниц, которым было приятно видеть себя затянутыми в корсет, в бальных платьях или в тот момент, когда они лихо завязывали пуанты, демонстрируя великолепные ноги, прикрытые белоснежной пачкой.
У очень немногих были собственные книги. Обычно из комнаты в комнату передавалась всего одна, очередная, кем-то уже прочитанная и рекомендованная, и старушки передавали ее, честно переписывая в библиотеке из формуляра в формуляр.
Потом возникала другая книга, еще интересней предыдущей, и тоже передавалась. У ее же хозяйки библиотека была своя, правда, небольшая, но настоящая, из книг, которые она с удивительной методичностью перечитывала всю жизнь.
Ей так и говорили:
– Возьмите что-нибудь новенькое! Нельзя жевать сто лет одно и то же!
Но она жевала! А если ей нужно было новенькое, приходил сын и приносил, он иногда забегал, вполне приличный, но какой-то встревоженный не совсем молодой человек. Ваксу он замечал, но почему-то не хотел, чтобы она это видела, отводил глаза. Старушка много ему про нее рассказывала, но он морщился и говорил:
– От твоих рассказов аппетит пропадает!
Смешно это – аппетит пропадает, еду своей маме он привозил тоже не самую аппетитную! И съедал сам, вначале отказывался, потом говорил:
– Если только чуть-чуть.
И съедал. Во время еды он становился разговорчивей, а старушка могла хоть что-то узнать о своей внучке, которая ее уже года полтора не навещала и, по словам отца, была самым занятым человеком на свете.
– Деньги копит, – говорил он, расправляясь с пельменями. – Хочет быть независимой.
– А откуда она их берет? – изумлялась старуха. – Ей же тринадцать лет.
– Подрабатывает. Они все теперь подрабатывают. Школа так устроена, что ни выполнишь – платят, я и сам, если честно, за отметки деньги ей даю. Не смотри на меня так! Только перестал, она одиннадцать единиц принесла!
– Боже мой, – сказала старушка. – Боже мой!
– Перестань, я был не лучше, тоже старался заработать.
– Но ты знал, что мы с отцом нуждаемся, ты хотел нам помочь!
– А она хочет помочь себе! Разве это не одно и то же? Противно только, что, кроме как о деньгах, других разговоров в доме нет.
– У тебя тоже деятельность финансовая.
– В том-то и дело!
Он вставал и, на ходу расспрашивая, чего ей недостает, всегда успевал неодобрительно взглянуть на Ваксу.
– Ты, мать, просто какая-то старьевщица! Что ты все в дом тянешь, как тебя еще на улицу не выкинули!
После него она долго, слишком долго, как казалось Ваксе, мыла посуду, убирала крошки, будто пыталась продолжить с сыном неначатый разговор.
– Он воспитал себя сам, – говорила она Ваксе. – Мне не пришлось тратить силы на его воспитание. Он всегда мечтал выучиться, чтобы кормить меня и отца, но отца, светлая тому память, не успел, а меня все кормит, кормит. И когда это Бог приберет меня, чтобы избавить его от такой обузы? Леночка в него, точно, в него. Только я тебе скажу по секрету, я как ничего в этих деньгах не понимала, так и не понимаю. Ты, я думаю, тоже. Боюсь я их, очень боюсь, а деньги любить надо. Они сами решают – с кем им быть, с кем – нет. Не понимаешь? Я тоже. Загадка.
И она так глубоко и страшно вздыхала, что Ваксе хотелось иметь все богатства на свете, чтобы тут же отдать их в обмен на прежнюю жизнь – с музыкой, тишиной, балами, бестолковыми стычками и всегда с любовью, которая хоть и не видна, но всегда, если есть, присутствует.
– Мама, папа! Вакса больна! – Маша ворвалась в комнату и стала рыскать в ящике с лекарствами.
– Кто тебе разрешил? Что ты делаешь? С ума сойти можно! – Папа повернул ее к себе за плечи. – Что с ней случилось? Принеси ее сюда!
– Но она больна! Я боюсь к ней прикоснуться. Ее охраняет Швейк.
– Ты заигралась, – сказал папа и побежал в детскую. Он пришел вовремя, Швейк уже положил лапы на диван и голодными глазами смотрел на Ваксу. Она лежала ни жива ни мертва.
– Ты права, – сказал папа. – Еще минута, и от нее ничего бы не осталось.
– Милая, милая Вакса, – сказала Маша, ощупывая игрушку. – Ты цела? Тебя знобит? Посмотри, папа, как ее знобит!
– Нет, девочка, это тебя знобит, а не Ваксу. Мама, у нее, кажется, опять температура!
– Нет, нет, не у меня! – закричала Маша, но было уже поздно: лекарства сразу нашлись, и термометр, теперь нужно было сидеть неподвижно и ждать, пока не определится температура.
Температура преследовала Машу вот уже несколько месяцев.
Приходили врачи, выслушивали, высказывали предположения, говорили, как лечить, и, хотя все они были непохожими людьми, произносили в конце одно и то же загадочное слово: «Перерастет».
Кого, когда? Вакса начинала привыкать лежать рядом с Машей, как с печкой, и прислушиваться – какой силы в ней полыхает тепло.
Сама же она оставалась неуязвимой, вяло текущая температура, с ней ничего не могло произойти. С любым из семьи могло, даже со Швейком, с ней же нет.
И она не знала, следует ли гордиться этой неуязвимостью.
Она прислушивалась к Машиному дыханию и думала: «Откуда оно вообще, из каких глубин и почему это так важно, чтобы дышал человек? А если перестанет, куда денется дыхание?»
Этого Вакса не знала и вообразить не могла. Она просто просыпалась среди ночи и обнаруживала, что отброшена Машей во сне далеко-далеко, будто девочка боялась, что она способна заразиться.
Но она и на это неспособна, ни на что не способна. Интересно, как чувствовала себя в такие дни та, другая, чье имя ей досталось случайно?
– Вакса, Вакса, – сказала Маша однажды, прижав ее к плечу. – Почему ты неспособна на сочувствие? Будь со мной немного сердечнее.
Легко сказать! Вакса пыталась, она даже стала придумывать сказки про то, как Вакса гуляла-гуляла, но дальше поляны в лесу ее воображение не простиралось. На этой поляне встречались существа, к которым она старалась относиться подружелюбней. Но сама поляна была другой, не той, что рядом с Машиной дачей, на которую они должны были вот-вот поехать, но мешала Машина болезнь.
– Там есть дом, – сказала Маша. – Он деревянный и очень смешной, мама говорит, что папа хотел его построить по щучьему велению, как в сказке, мгновенно.
У него две половины, одна из дощечек, тоненьких-тоненьких, другая – из бревен, и между ними комната, очень красивая, но в ней нельзя находиться во время дождя, потому что сквозь крышу течет.
Есть еще одна комната, тоже красивая, самая большая, по ней хочется побегать, но она для папы. Он работает там.
Есть еще сад и качели в саду. Сад весь взъерошенный, трава растет как попало, и много сорняков в этой траве.
Сад обнесен забором, очень старым, он непременно скоро повалится, так утверждает мама, но, пока он стоит, мы никого вокруг не видим, только слышим, и это ужасно огорчает папу, он и слышать не хотел бы, это мешает ему работать, когда он сидит наверху.
Я не мешаю, потому что знаю: когда он сделает все-все, что запланировал, то обязательно напишет книгу о нас с тобой и назовет ее «Про то, как Вакса гуляла-гуляла, гуляла-гуляла…».
Это будет. Я припасаю ему рисунки для книги. Видишь, у меня уже нарисована ты, и мама с папой, и краешек нашего дома в саду, и окно наверху, где папа работает. Только скорее, скорее бы он начал писать свою книгу, потому что, только прочитав ее, я окончательно выздоровею.
Она раскладывала рисунки перед Ваксой, и та действительно видела родителей, себя, бульдога, прыгающего в траве, и начинала привыкать, что где-то есть дача, на которой Маша обязательно выздоровеет.
«… и вот, – начала Маша еще в машине, – они оказались хитрей паука, не мешай, папа! Это сказка со счастливым концом. Как вы думаете, что они сделали, чтобы не попасть к пауку? Они сделали роботов и нарисовали их в образе Маши и Ваксы. Точно таких, как они сами. А паук подумал и схватил этих роботов. Но потом он увидел, что в них нет ни капли крови, не отвлекайся, папа, это не страшно, не мешай маме вести машину! И ужасно рассердился, догадавшись, что его обманули. Но было уже поздно. Маша с Ваксой приехали на дачу».
Они и в самом деле приехали. Только было поздно, темно, и соседи спали, а может быть, прислушивались в темноте – кто это там приехал.
И лягушки звенели на пруду, как рассказывала Маша, и отдельные звезды стояли на небе, а само небо располагалось как-то вертикально, не полностью, как говорила Маша, а чтобы оставить место для космоса.
