Знала бы тогда Зайнаб, что злой рок разлучит ее с Муслимом, она бы в ту ночь на спине увезла его за тридевять земель.
* * *
На востоке еле заметно забрезжила утренняя заря. За темными окошками сакли, в свете тускло мерцающего огня очага, редкие прохожие видели тень Зайнаб, которая отражалась на противоположной стене. Зайнаб вздрогнула и шерстяная турецкая шаль, подарок Муслима, соскользнула с головы на плечи. Руки плетьми лежат на коленях; на ее уставшем лице мерцал еле заметный язычок пламени. Под глазами обозначились темные круги. Они припухли от слез. Ее истерзанное сердце нуждалось в элементарном человеческом тепле, ласке. Она в последнее время от тоски и одиночества сходила с ума. Как лодка застигнутая бурей далеко в море, из последних сил выбиралась из крутящей воронки. Если сейчас же не успокоится море, она засосет ее и больше никогда не всплывет.
Все, кто хорошо знал Зайнаб, единственный выход из создавшегося тупика видели в ее замужестве. Ей предлагали то одного, то другого жениха. Но Зайнаб была непреклонна. Она не верила тому, что кто-либо из мужчин согласится жениться на ней с семью голодными братьями на шее. Поэтому она в своем решении была непреклонна. Даже в такой тяжелой ситуации никто из доброжелателей не видел ее со слезами на глазах или упрекающую свою судьбу. Лучше умру, думала она, чем кто-либо из недругов увидит меня униженно плачущей, беззащитной!
Знали бы доброжелатели, как далеко за полночь Зайнаб начинают терзать муки одиночества. Она, чтобы не пугать братьев, закрывалась в коровнике и навзрыд плакала. Знали бы они, какие мысли мучают ее. Ее причитания, вытягивающие душу, были бесконечны, как завывания ветра в горах в зимнюю стужу, как проливные осенние дожди. От этого одинокого плача в ночи жуткая дрожь пробегала по телу. Из сельчан только самые выносливые выдерживали ее стенания. Они затыкали уши, чтобы ее не слышать. В причитаниях она звала к себе отца и жениха, жаловалась на свою тяжелую судьбу, боль сердца, одиночество. Ее причитания, жалобы были нескончаемы, как вой одинокой волчицы в зимнюю стужу, как завывания ветра над бурлящими водами Седого Каспия.
Ее ночные причитания, стоны истерзанного сердца, слова, как молитвы, как заговоры, хватали за душу. Сердобольных, слабовольных женщин они доводили до исступления. А когда к ее вою присоединялись все дворовые собаки села, от их магического воздействия замирало все живое в селении. Этот импровизированный оркестр, устроенный человеком и собаками, переворачивал души людей. Она своими стенаниями сердца людей разбивала как ледяные осколки. Эти причитания западали им в сердца, воспринимались как молитвы, как песни страждущей девушки по любимому, запоминались людьми, передавались из уст в уста.
Горькие были эти плачи, горше всех плачей на свете! Она в своих причитаниях жаловалась, как враги казнили темной ночью ее слепого отца, виртуозного чунгуриста, ашуга; как горячая пуля, пущенная из-за угла, лишила жизни суженого; как ее глаза слепнут от горя; как дрожат ее целомудренные губы; как теряют цвет, красоту ее бархатистые щеки; как лишается свежести ее лебединая шея. С некоторых пор ее песни-плачи, как молитвы, как символы стойкости, преданности горской девушки по округе передаются от любимого любимой.
Череда за чередой пролетали дни и ночи, осень сменялась на зиму, зима на весну, весна на лето – так уходили годы. Она не успела заметить, как выросли братья, как одна за другой вышли замуж ее сверстницы, как у них появляются, взрослеют дети. Только она оставалась одна, молчаливой, неизменной, холодной. Она жила, забитая горем, покинутая любимым. Она стала узницей судьбы, холодным туманом, затерянным в бескрайних прикаспийских низинах. Не видела выхода из мрака тумана. Ей казалось, за этим туманом сгущается другой туман, он намного холоднее и плотнее первого. Она стала похожа на струну, каким-то образом одиноко сохранившуюся на чунгуре, по ночам издающую душераздирающие стоны, похожа на горькую песню, замершую на кончике клюва лебедя, похожа на одинокую звезду, сошедшую со своей орбиты…
На первый взгляд казалось, что Зайнаб навсегда замкнулась в себе, что она забыла человеческий язык, что ее сердце замерло, что она стала бесчувственной, безразличной ко всему. Знали бы люди, какие страсти, какое пламенное, трепетное сердце бьется в ее груди! Нет, она казалась холодной, дерзкой только тем, кто ее не знал, бесчувственной только тем, кто не любил, потерявшей интерес ко всему только тем, кто никогда по-настоящему не жил. Видели бы они, когда она на проселочной тропе случайно столкнется с молодым мужчиной, как вздрагивает ее сердце, как оно наполняется кровью.
Тогда у нее где-то там, внутри, в животе, пониже живота, начинала вспыхивать противная дрожь; она постепенно поднималась по утробе, через кровеносные сосуды передавалась по рукам, ногам, поднималась все выше и выше, закрадывалась под сердце, тревожа его, будоража в нем кровь. Она подползала к сердцу, ударяя ее током, от него по всему телу передавался непонятный волнующий огонь, раздуваемый всколыхнувшими в жилах многочисленными искорками.
Она назвала эту силу, волнующую ее плоть, змеем искусителем. Она расползалась по всем разветвлениям кровеносных сосудов. Вздрагивая от каждого удара, свирепея, змея проталкивалась по сосудам, проложенным во все направления тела: в ноги, в живот, пониже живота, будоража и воспламеняя ее. Острыми и ядовитыми клыками впивалась в ее плоть, стараясь больнее ужалить. Извивалось тугими кольцами, проталкивалась вперед, стараясь выбраться на грудь, хватая алчными устами и подминая ее две трепещущие вершины с острыми коричневыми сосцами. Обвивалась вокруг ее талии тугими кольцами, впивалась в сосцы и высасывала из них то, чего она страшно стеснялась. Вот сейчас она грубо схватит ее за волосы, повалит на землю, затащит на тавлинский тулуп, лежащий у очага, подомнет под собой и будет ласкать до утра, до потери пульса.
Осознавала ли Зайнаб, что к этой весне она созрела как женщина, что она попала в кабалу своих природных желаний? Она могла не понимать, что ей нужен мужчина, что от нее природа требует делать то, что должна делать женщина, что ею должен обладать мужчина, что она должна любить его, слиться с ним в одно целое. Она была виновата тем, что молодость, ее перезревшая плоть добиваются от нее всего лишь элементарной мужской ласки, удовлетворения своих природных потребностей, счастья материнства.
Зайнаб как бы себя ни истязала, как бы ни вытравливала из себя природные инстинкты, заложенные в генах, женское начало, молодость брали свое. Эти желания, вышедшие из-под ее контроля, доводили ее до исступления, до умопомрачения. Небесам она уготована была быть женщиной, желанной женщиной. Это природное материнское начало предопределено сверху, божьей волей. Оно, независимо от ее воли и желания, управляло ее сердцем, ее плотью.
Ее глаза, полные тоски, были спрятаны под чадрой длинных пушистых ресниц. В ее груди кипела кровь, в огромных глазах горела невидимая, буйная и неподдающаяся ей, неуправляемая ею страсть. Линия ее тонкого, бледного, красиво очерченного лица, контур красивых тугих губ, слегка припухлых, страстных, желанных, бутонами вывернутых наружу, отображали целостность ее натуры. Гладкая и шелковистая кожа высоких скул, матовость щек, красиво очерченный, слегка приподнятый подбородок, высокая лебединая шея, тонкая игра света и теней на овале лица делали ее неподражаемой. Ее подтянутое белое, как мрамор тело, снежно-белая кожа лица, шеи, упрятанные под тонкой и облегающей черной кофточкой, тугие высокие с выпирающими сосцами груди, прямые длинные икристые ноги поражали любого ценителя женской красоты.
Буйный нрав, непокорный, неподдающийся грубости характер, горячая, как у дикой необъезженной кобылы кровь, вместе с тем отзывчивость, готовность на самопожертвование ради родного человека – все это возвышало Зайнаб над другими женщинами. За это ее боялись, вместе с тем уважали и сторонились многие мужчины.
Зайнаб не помнит, когда она стала нетерпеливой и одновременно очень требовательной и неуступчивой для мужчин. Упрямство в ней было заложено с самого рождения, но своевольной, неотступной, скорее всего, стала после гибели любимого. Когда ее начинало волновать присутствие стоящего рядом сильного и молодого мужчины, сердце начинало бешено подпрыгивать, а буйная кровь в кровеносных сосудах мгновенно закипать. Она, толчками поднимаясь из глубин сердца, туго заполняя сосуды, горячими волнами устремлялась во все части тела: в купола туго выпирающихся грудей, сонные артерии, в каналы высокой лебединой шеи, к бледным вискам, к рдеющим щекам, волнами пульсировала на губах, доводя ее до истомы, до умопомрачения.
Она не могла не осознавать, что созрела как женщина, что ее женская природа нуждается в мужской ласке, а не в умерщвлении своей плоти, что она давно готова стать матерью. Не могла не задуматься, что это инстинкт материнства, жажда продолжения жизни, потребность любви восстали против нее. Не могла не догадаться, что в ней закипела, взбунтовалась молодая, девичья кровь, кровь, жаждущая удовлетворения, что против нее в облике змея искусителя восстали все гены, жаждущие содрать с нее все узы, сковывающие ее тело.
