Мамины фразы выговаривались металлическим голосом и заколачивались словесным молотком, как гвозди в доску:
– Боже, мне завидуют все женщины. «Ах, Тамара Александровна, у вас такой муж… С ним не соскучишься!» Благодарю покорно! Лично я себе не завидую, я себе – сочувствую! Разве это муж? Это недоразумение! Разве это жизнь? Это сплошной первоапрельский розыгрыш. Я хочу нормального мужа, а не человека, с которым «не соскучишься»! Ты почему повесил в кабинете гинеколога Дозорного табличку «Образцовое рабочее место»? – нападала на папу мама.
– Тамарочка, я повесил две такие таблички: одну – у гинеколога, а вторую – у стоматолога. Доктора – довольны, пациенты – тоже, – честно признавался папа мирным голосом человека, не понимающего, в чем его обвиняют.
– А кого ты попросил сделать эти таблички?! Ты же наносишь урон репутации уважаемого молодого человека, педагога Ривкина Михаила Марковича, которому неудобно тебе отказать! – Мама защищала от папы моральный облик советской педагогики и советской медицины, а переубедить маму – так же безуспешно, как перенести зиму в лето.
Папа ловко выпутывался из обвинений, как Тарзан из папоротниково-лиановых джунглей:
– Тамарочка, ты ж понимаешь… Ривкин Миша – одессит, а все одесситы – приколисты. Я ему только идею подал, а он – раз! – и готово: изобразил, в рамочку поместил! Шустрый такой. Наш человек! Говорит, столь уникальные рабочие места грех не отметить по достоинству.
– Недопустимо выставлять себя на посмешище! Кругом и так кишат кошмары! Разве таким безответственным людям можно иметь детей?! Какой пример ты подаешь дочери? – нравоучительно негодовала мама, закипая, как манная каша, которая дуется пузырьками и вот-вот вылезет из кастрюльки.
Папа пытался держать оборону:
– Тамара, не сгущай краски! Девочка – живая и общительная. Зачем ты ее постоянно одергиваешь и запугиваешь? Ты доведешь ребенка до комплекса неполноценности!
– Надо же, какая беспечность! – продолжала забивать словесные гвозди мама. – Для тебя ничего не значат семейные ценности! Ты наплевательски относишься к тому, что скажут люди!
Иногда мне казалось, что в руках у мамы – не словесный, а самый настоящий стальной молоток с деревянной ручкой, которым она забивает гвозди с широкими шляпками в дерево, над которым уже поработал дятел. Временами молоток превращался в многопудовый молот, впору камни дробить. Лучше бы мама приняла расслабляющую словесную ванну.
– Почему тебя так волнует, что скажут люди?! – удивлялся непотопляемо-непробиваемый папа, даже не пытаясь изобразить раскаяние. – Пускай посудачат. Надо же им говорить о чем-то? Умей посмеяться над собой, тогда вообще все до лампочки.
– Ничего себе, «посудачат». Что ты наговорил Флоре Амбросьевне и Аделине Филимоновне?! – осведомлялась мама, приподнимая соболиные брови.
– Тамарочка, я просто проверял, как одна-единственная тайна при помощи одной- единственной женщины перестает быть тайной! И убедился, что лучше всех умеешь хранить тайны только ты! – отшучивался папа.
Ничего себе проверочка! Встретив на улице мою «мучительницу музыки» Флору Амбросьевну, папа мило поворковал с нею на тему женской красоты:
– Говорят, что французские косметологи умеют делать кремы. Все это – ерунда! Флора Амбросьевна, не верьте слухам! Мы, патриоты, знаем: лучшая в мире косметика – советская! Натуральная! Французы втихаря скупают наши кремы тоннами. Вы слышали, что они заключили секретный договор с нашей аптекой?! За каждую баночку отечественного крема, даже использованную, они дают две… нет, целых три упаковки нового французского крема! Хотите убедиться в этом прямо сейчас? Вперед! Вам, конечно, скажут, что понятия не имеют, в чем дело… Не сдавайтесь! Настаивайте на своем! Несите в аптеку пустые баночки – получайте полные!
Ах, да. Чуть не забыл главное. По особому блату, только для избранных, меняют еще и тюбики из-под помады. Старые – на новые! На французские! Больше двух – не дают, но я вам организую три. По блату! Предварительная запись – по особо секретному отборочному списку. Только для самых посвященных! Список – у моей жены Тамары Александровны, которая обожает все французское, но отлично умеет хранить тайны и будет молчать, как партизан на допросе…
От избытка полезнейшей информации глаза Трогательной Флоры увеличились вдвое, а уши-локаторы Аделины Филимоновны, которая подслушивала этот бред с расстояния трех метров, – увеличились втрое! Аделина Филимоновна преподавала пение в нашей школе и сольфеджио – в музыкальной, на остроту слуха не жаловалась и посчитала долгом подключиться к разговору:
– Я всегда знала, что выбрасывать ничего нельзя! Нет слов, как я благодарна…
Ноги сами собой несли ее к заветной аптеке, к французскому шарму. За ней устремилась Трогательная Флора.
Папа тормознул обоих дам на взлете и, придерживая за локоточки, проронил:
– Ой, что я наделал! Я, кажется, выдал большой секрет… Впрочем, вы же серьезнейшие благороднейшие дамы, я на вас полагаюсь, я просто уверен, что вы никому не ра…
Досказать не удалось. В одно мгновение Флору Амбросьевну и Аделину Филимоновну сдуло ветром в направлении аптеки. Вслед им летели папины предостережения:
– Только между нами говоря… и ни-ко-му больше!
Что произошло дальше, нетрудно догадаться, учитывая, что ближайшей подругой Аделины Филимоновны была биологичка Бронислава Арефьевна, а соседкой Брониславы Арефьевны – школьная медсестра Агнесса Гавриловна. Через кратчайшее время вся учительская, игнорируя протесты Тамары Александровны, дружно составляла список желающих приобщиться. И чем настойчивее отрицала Тамара Александровна, тем длиннее становилась очередь.
Бремя секретов отягощало непосильно. По самому секретнейшему секрету (сугубо конфиденциально!) – распределяли бонус! О-ка-зы-вает-ся, использованные лавровые листочки обновляют в райпотребсоюзе (именно там, и только там), а потом плетут из них веночки! Все посвященные в секреты дамы без стеснения охотились за лавровыми листочками в школьной столовой, вылавливая их из супа, солений и жаркого, чтобы обменять на целый лавровый венок.
И при чем тут мой папа? Не виноват же он, что у Трогательной Флоры и ее ближайшего окружения – недержание чужих тайн, а тайны для того и существуют, чтобы их никому не рассказывать. Кроме того, в устах такого импозантного мужчины любая навешанная на уши простая лапша типа «макарон по-флотски» приобретала изысканный вкус «болонеза». Отсюда и ажиотаж!
Теперь вы понимаете, почему мама была такой паникершей? Основания для беспокойства у нее-таки имелись, ведь папа уже совершил все мыслимые и немыслимые (ужасные, с маминой точки зрения) поступки и был на грани отчисления, а я пока еще не совершила тех жутких поступков, расплата за которые неминуемо настигнет меня, если я не буду слушаться маму.
Зачем очищать живой родник? Если его без конца фильтровать и дезинфицировать, он превратится в сосуд с дистиллированной водой. Моя правильная мамочка хотела, чтобы я шла по ее лыжне, смотрела на мир ее глазами, думала ее мыслями. И была прямой, как линейка, и предсказуемой, как транспортир.
Работа над ошибками, замороженные трусы, смертоносный борщ, просто Мария и римский папа
Приступы педагогического рвения мы с папой называли «Головомойка на ковре, или работа над ошибками». Мамин педагогический пыл горел, не угасая. «Я иду по ковру, ты идешь, пока врешь, мы идем, пока врем, вы идете, пока врете»… Работы над ошибками – ого-го, непочатый край. Все промахи скрупулезно фиксировались и при любом подходящем случае припоминались. Если на повестке дня не за что было «мыть голову» сегодня, на составные части разбирались ошибки столетней давности. Включая, что сказал сосед дядя Ваня, когда мне было пять лет.
Все головомойно-воспитательные моменты начинались по-разному, заканчиваясь одинаково. Если я буду вести себя скверно, то скачусь по наклонной плоскости в жизненную пропасть, оставляя далеко позади соседа дядю Ваню с супругой Марьей Алексеевной. И все люди осуждающе скажут: «Она не слушала свою маму!» А Ильф и Петров уже давным-давно сказали: «Пилите, Шура, пилите… Они золотые».
С папой мы ладили всегда и во всем. Нас сближали ужасные общие гены и мамина словесная экзекуция. Регулярное забивание гвоздей в наше дерево помогало нашему совершенствованию, как мертвому припарка. Новые гвозди вырастали, как грибы после дождя. Работа для молотка находилась всегда, а дереву – по барабану, но однажды я нечаянно залила знаменитым маминым вареньем папин аккордеон, и разгневанный папенька бросил в меня… трусами. Да-да, трусами.
Зачем подозревать самое ужасное?! Папа заносил в дом с мороза здоровенный тазик со стиркой и, увидев свой аккордеон в «замурзанном» виде, бросил в меня первым, что подвернулось под руку – своими семейными трусами, которые не успели оттаять!
