Посылаю губернатору Вэй Чжи{138}
Лежит старинный городокВ развалинах, в пыли.
Вокруг него пустынно всеНа много тысяч ли.
Бледна осенняя заря, —И слышу я, старик,
Лишь бормотанье ветеркаДа лебединый крик.
И возле хижины моейОсыпалась листва,
И отражается в прудуУвядшая трава.
Так день за днем влачу в глушиСкупую жизнь мою,
И о «Печальном старике»{139}Я песенку пою.
И даже ты, мой старый друг,Представить бы не смог,
Как я теперь, на склоне лет,Печально-одинок.
Крестьяне на реке Вэйчуань{140}
Глухую деревнюЗакат озарил, неподвижен.
Бараны и овцыБредут мимо нищенских хижин.
Старик, беспокоясь,Стоит, опершись на ограду:
Где внук его малый,Что пас проходящее стадо?
Поют петухи,И желтеют колосья пшеницы,
И черви на тутахНе в силах уже шевелиться.
Крестьяне с работВозвращаются к отчему крову,
Друг друга приветствуют —Ласково доброе слово.
Вот так бы и мнеОтдыхать и работать беспечно,
И я напеваю:«Сюда бы вернуться навечно…»
Проездом у дома Ли И{141}
Ворота закрытыНемало, наверное, дней —
Здесь, вижу, давноНе ступали копыта коней.
Я гостем случайнымИду в переулке глухом,
Собаки залаялиГде-то за ближним леском.
Но вот и хозяин,Без шпилек в седых волосах{142};
Даосскую книгуОн в старческих держит руках.
Мы с ним уж давноОт волнений мирских далеки.
Нам славы не нужно,И бедность для нас — пустяки.
В отшельничью хижинуЯ возвращусь все равно,
Как только допьем мыИчэнское наше вино{143}.
Хижина в горах Чжуннань
На середине жизни оценил яПуть Истины и Совершенства{144} путь.
Теперь, на склоне лет, я поселилсяВ горах Чжуннань — прожить бы как-нибудь…
Когда ко мне приходит вдохновенье,Один я в горы ухожу всегда.
Дела житейские, давно я понял,Перед природой — прах и суета:
Гуляю долго, прихожу к долинеИ слышу бормотанье ручейка,
Сажусь, смотрю на горы и на небо,Где тихо проплывают облака.
И если где-нибудь в горах случайноЯ встречу дровосека-старика,
Болтаю с ним, смеюсь — и забываю,Что до дому дорога далека.
Прохожу мимо храма «Собравшихся благовоний»{145}
Храм «Собравшихся благовоний»…Он стоит от людей вдали,
И взбираюсь по кручам вновь яВот уж несколько трудных ли.
Нет тропы меж старых деревьев,Нет тропы среди горных скал,
Но откуда-то гулкий, древний,Дальний колокол прозвучал.
Камни грозные — скал превыше —Ручейка поглотили стон.
Зной полуденный, словно крышей,Тенью лиственной охлажден.
Но ты видишь воды мерцанье,Пруд, заросший со всех сторон.
Укрощен твоим созерцаньемИсточающий яд Дракон{146}.
Изнываю от жары
Багровое солнцеСжигает и небо и землю,
И огненных тучГромоздятся высокие горы.
И травы и листьяСгорают, свернувшись и дремля,
И высохли реки,И быстро мелеют озера.
Одежды из шелкаСейчас тяжелее железных.
И в лес не пойдешь —Нету тени, — от зноя сгоришь ты.
Оконные шторыУж несколько дней бесполезны,
И за день одеждуСтираю и дважды и трижды.
Но мысли моиНичему не подвластны на свете —
Они устремляютсяВ дальнюю даль по вселенной:
На тысячу лиТам несется стремительный ветер,
И волны морскиеПокрыты кипящею пеной.
И понял я вдруг,Что страдает лишь бренное тело,
Слабеет оно,Но душа остается крылатой.
«Ворота Сладчайшей Росы»{147}Открываю несмело —
И дух наслаждаетсяИх чистотой и прохладой.
ВАН ВЭЙ В ПЕРЕВОДАХ А. А. ШТЕЙНБЕРГА{148}
ПОЭТ И ВРЕМЯ{149}
Более полувека минуло от той поры, как в 1923 году мне, шестнадцатилетнему тогда подростку, довелось прочесть в третьей книге журнала «Восток» удивительное произведение, называвшееся «Тайны живописи», — древний китайский кодекс, с гениальной убедительностью переведенный ныне покойным академиком В. М. Алексеевым.
Я и сейчас не в силах спокойно его перечитывать, неведомо в который раз, а тогда он просто ошеломил меня и околдовал — на всю жизнь. В нем открылись мне не только тайны живописи, но и тайны поэзии, и вообще — тайны всякого искусства. И Ван Вэй, предполагаемый автор кодекса, живший на другом конце света, 1200 лет тому назад, и его переводчик В. М. Алексеев, мой современник, стали для меня учительными и родными; они доказали мне, что для искусства, связующего людей, нет преград — ни в пространстве, ни во времени, что самые глубокие различия языков, культур и мировоззрений — преодолимы.
Уже очень давно я задумал: в будущем, пусть — отдаленном, попытаться переложить русскими стихами и издать поэтический сборник Ван Вэя. Но как это осуществить, не зная китайского языка, не умея читать и понимать иероглифы?
Исподволь начал я торить окольную дорогу к танскому художнику и поэту; обнаружилось, что для этого есть немало возможностей.
Живопись не нуждается в словах и понятна без знания языка, а китайская пейзажная живопись, проникнутая пафосом бесконечного пространства и этим странно родственная зрелой европейской пейзажной живописи XVI–XVII–XVIII столетий, открывает надежный путь к Ван Вэю. На этом пути моими водителями были: все тот же трактат «Тайны живописи», позже — трактат «Слово о живописи из сада с горчичное зерно», переведенный, прокомментированный и изданный Е.
В. Завадской, и ее же прекрасная книга «Эстетические проблемы живописи старого Китая» и многие другие.
Я пристально вчитывался в переводы Л. 3. Эйдлина, впервые доказавшие на деле реальную, полноценную возможность русских переложений древних китайских стихов. Я постепенно прочел и посильно усвоил многое из того, что можно прочесть в переводах о Китае — его истории, философских и религиозно-философских системах, мифологии, фольклоре; познакомился с классической прозой, историческими сочинениями и некоторыми философскими и эстетическими трактатами и т. д.
Все это позволило мне, до известной степени, приблизиться к пониманию мира высококультурного, утонченного танского чиновника-ученого и подготовиться к осуществлению заветного замысла.
И, наконец, мне исключительно повезло: судьба свела меня с В. Т.
Сухоруковым, много лет изучавшим творчество Ван Вэя и согласившимся сотрудничать со мной. Благодаря его глубоко понятым прозаическим переводам стихов Ван Вэя, обширным комментариям к ним и безотказным устным советам я смог приступить к работе и закончить ее.
***
Китайская иероглифическая письменность коренным образом и принципиально отличается от европейской, основанной на буквах алфавита, слагающихся в слова. Иероглиф «многослоен», он заключает в себе понятие, которое может быть словесно обозначено и произнесено на любом языке; например, японцы, пользующиеся иероглифами, могут их прочесть по-японски, не зная китайского языка. Кроме того, сложные иероглифы составлены из более простых элементов, имеющих каждый свое значение и определенным образом влияющих на восприятие читающего. И, наконец, сама внешняя форма иероглифа несет эстетическую нагрузку, бесконечно много говорящую образованному китайцу.
