превращен в сырье для переработки. Но товарищи хорошо знали жизнь. Они понимали, что в этой стране сырье не перестает быть товаром, если сохраняет мало-мальски товарный вид. Вот и завели традицию, эдакий ежемесячный субботник-корпоративчик. Всех служащих сгоняли в районный склад, где они чуть ли не зубами рвали на части розничный возврат. Каждый экземпляр (надо ли говорить о том, что это были исключительно партийные издания?) надлежало обезглавливать — отрывать голыми руками лицевую страницу обложки или первую полосу газеты. Только после этого «Коммуниста» и «Советскую Россию» можно отправлять под пресс. Моя инициатива, хоть и шла вразрез с инструкциями, прижилась. На очередной субботник я притащил мощный перфоратор (опять же спасибо папе), и дело заспорилось. Теперь связки даже рассыпать не было нужды. Я вдвоем с напарником с наслаждением погружался в акт бумагоненавистничества, прошивая насквозь полуметровые блоки с партийной ересью. Через час груды бесполезного бумажного хлама были готовы к отправке в последний путь, а благодарные участники аутодафе — к детишкам и телевизору.
Работа в Союзпечати вызывала тошноту, несмотря на готовность Рабиновича проталкивать меня на свое место — ведь ему скоро на пенсию. Когда приставания Рабиновича со вступлением в партию участились, мне пришлось сказать ему правду.
— Да поймите же вы, Александр Борисович, не нужна мне карьера в Союзпечати. Это единственная в Союзе печать, к которой меня подпустили, и то благодаря вам. Да и я ей не нужен. И работаю я у вас, чтобы меня не внесли в списки антиобщественных элементов. И торговать из-под полы талонами на «Мурзилку» — тоже не мое дело.
Рабинович испуганно блеснул очками, а его красный нос от обиды покраснел еще больше.
— Да я же тебе добра хочу. У меня ведь сын твоего возраста.
— Я знаю, Александр Борисович, и, поверьте, страшно благодарен вам за все. И особенно за подписку на «Америку». — Сказал я без тени лукавства.
Подписка на единственный допущенный в страну американский журнал действительно неслыханная привилегия. Добывали его за большие деньги и по большому блату, коллекционировали, перепродавали. Букинисты предлагали не только старые номера, но и отдельные страницы. Многие, несмотря на легальное распространение журнала, предпочитали наслаждаться им втайне, избегали посторонних глаз. Другие — наоборот, выставляли напоказ как символ статуса, наряду с пачкой «Кента» или «Уинстона». Циркуляция была настолько мизерной, что он даже не фигурировал в списке «лимитированных», хотя в качестве приманки он мог поднять в несколько раз распространяемость партийной макулатуры, тем более, что американцы предоставляли тираж задаром.
По договоренности, достигнутой еще во время войны, продажа в Союзе этого эксклюзивного (с точки зрения даже американских полиграфических стандартов) издания ограничивалась 10 тысячами экземпляров. Главное условие советской стороны — никаких комментариев относительно системы и институций в СССР. Журнал превратился даже в платежное средство в сфере профессиональных услуг. Молодая женщина однажды позвонила в американское посольство с просьбой продать ей свежий номер журнала. Со слезами в голосе она объяснила, что ее гинеколог согласен продолжить лечение только после того, как она принесет ему экземпляр «Америки». Через год МИД ответил согласием на просьбу посольства США увеличить циркуляцию до 50 тысяч, но следом подключилась цензура, и начались манипуляции с допущением тиража в розничную торговлю.
Журнал привлекал не только содержанием, но и фотографиями и изысканной графикой. Она напоминала о 1963 годе, когда состоялось мое первое открытие Америки. Это случилось во время московской выставки «Графика США», на подступах к которой толпа чудом меня не затоптала. Не помню, как это произошло и кто меня спас, но я очнулся на травке в безопасном далеке от плотного людского потока. В павильон я все же тогда попал. До сих пор перед глазами потрясший меня рекламный плакат. Посетители возле него вообще не задерживались, потому что на нем… ничего не было изображено. Огромное черное глянцевое полотно. И все. Я застрял возле него, щупал, обнюхивал и разглядывал, чтобы уразуметь, where’s the beef?[10] И нашел. В самом низу плаката едва различимая глазом ниточка текста: «Такими вы увидите желтые цветы на зеленом лугу, если не воспользуетесь услугами нашей офтальмологической фирмы». Мое зрение тогда было стопроцентным, но очень захотелось воспользоваться их услугами.
ЖОЗЕФИНА
Вьюжный январь 1967 навеял новые тревоги. Отношения с КГБ вошли в романтическую фазу. Я получил письмо от прекрасной незнакомки. Девушка назвалась Жозефиной и сообщала, что приехала в Москву из Кишинева. Ее приятель Борис Пекарский просил передать мне привет. «Если вы хотите этот привет получить, позвоните по такому-то номеру». Пекарский был сокурсником брата по летному училищу. Мое знакомство с ним было шапочным, но я отдал дань хорошему тону и позвонил.
— Что вам еще нужно? — услышал в ответ.
Вот-те на!
— Я, кажется, все ясно вчера сказала. — Озадачила меня девушка, явно, готовясь швырнуть трубку.
Мне удалось сменить ее гнев на милость и договориться о встрече. У памятника Пушкину она еще какое-то время сверлила меня подозрительным взглядом, смахивая снег с ресниц-опахал. Ей оказалось всего 19 лет, но скорости реакций, остроумию и решительности могла бы позавидовать самая многоопытная светская львица. Я отнес эти качества на счет ее южного темперамента и одесских корней.
Из разговора выходило, что письмо я получил с опозданием на два дня. За это время ей позвонил некто от моего имени и, «ни здрасти, ни до свидания», поинтересовался, что именно она привезла для меня.
— Я же написала — привет.
— А еще что?
— Это все.
— А книги?
— Про книги ничего не знаю.
— Ну и х… с тобой. — Раздосадовался мой «альтер эго».
— И с тобой, кретин тупорылый. — Успела ответить гостья столицы, прежде чем он бросил трубку.
Жозефина была не только остра на язык, но и хороша собой. А мне не оставалось ничего иного, кроме как открытым текстом высказать свои истинные предположения, которые вызвали у новой знакомой бурю эмоций. Вполне адекватных. Она дала им волю, ничуть не стесняя себя в лексике. Это сближало.
Мы шли по Горького в сторону Маяковки навстречу пурге. Пешеходов сдувало с нашего пути, как парашютики одуванчиков. Кроме одного. Серая мышка-наружка в драповом пальтишке с каракулевым воротником (отрезы и каракуль выдавались службой в качестве надбавки к жалованию) обреченно плелась за нами на предписанном инструкцией расстоянии.
— Может быть, я страдаю манией преследования, — сказал я, — но мне кажется, что этот человек страдает от холода и мечтает о том, чтобы или его сменили, или мы сменили направление.
— Еще чего, — фыркнула Жозефина. — Может, прикажешь растереть ему снегом
