больше распалила. Решили устроить торжественный ужин с куропатками, которых вокруг видимо-невидимо. Перед охотой аспирант Женя инструктировал новичков, как охотиться вне сезона. Я послушно старался придерживаться его наставлений. Когда я заметил вынырнувшую из кустов свою первую жертву, я позволил ей минут десять погулять — надлежало убедиться, что за ней не бродит выводок, иначе всей пернатой компании кирдык. Сняв «петушка» с верного винта, я направился к добыче, и в этот момент из ближайшего кустарника высыпали полдюжины цыплят и с криком отчаяния выстроились вокруг тушки в почетный караул. Этот писк и сегодня сотрясает мой слух. Обезумев, они не обращали на меня ровным счетом никакого внимания. Их горе было выше страха за собственную цыплячью жизнь. Я даже не смог приблизиться к месту трагедии.
Страсть к убийству, как страсть к зачатию,
Ослепленная и зловещая,
Она нынче вопит: зайчатины!
Завтра взвоет о человечине.
……………………………………………..
Так кричат перелески голые
И немые досель кусты,
Так нам смерть прорезает голос
Неизведанной чистоты.
Эти особенности национальной охоты навсегда отбили у меня охоту гоняться за живой добычей. Таежного охотника из меня не вышло.
РАСПЛАТА ЗА НАРУШЕНИЕ ЛАГЕРНОГО РЕЖИМА
Из Магадана я вернулся уже не тем человеком, каким уехал. От иллюзий не осталось и следа. Думала ли та доброжелательница на шпильках из ОВИРа, подбросившая неожиданную идею о путешествии по стране, что мне выпадет с ее легкой руки именно крутой маршрут? Теперь и я знаю, что каньонская обработочная фабрика — на временной консервации. Есть человек, который, кажется, понял это раньше меня — мой брат. Его захватила «национальная идея». Но одно дело романтическое увлечение, другое — действие. И потом — этот проклятый подкожный страх. Перед разрушением единственной жизни. Вот если бы нас было много. Сколько? 10? 100? 1000? Капля в море. Одним ногтем… И как освободить от него других, когда сам умираешь от этого омерзительного, липкого унизительного чувства каждую минуту? Если завтра вызовут в Лефортово или черт его знает куда, опять ведь начнешь извиваться, как уж на сковородке, пиджачком прикидываться, играть в невинность и наивность. А если не прикидываться? Придумать себе другую роль, ну, скажем, роль обывателя, насмерть перепуганного погромными настроениями. Опять аморально. И двигатель все тот же — страх.
Чем больше отдаляешься от события, тем более оно кажется символичным и закономерным. И вот я высыпаю перед собой, как детские игрушки, разнообразные страхи, утратившие свою убойную силу. Самые ранние — это страхи перед событием или возможностью события. Ребенок потерял в толпе мать. Первая мысль — он никогда больше не увидит ее. Он не знает дороги домой. Его оттирают большие и грубые чужие люди. Но даже если кто-то из них пытается ему помочь, он вырывается, потому что ничто не сможет заменить ему утрату матери и дома. Никогда раньше опасность не угрожала ему, потому и понятие дома не выступало для него так отчетливо. Его душит обида: а что, если мать не случайно его «потеряла», все было запланировано.
«Взрослые» страхи перед фатальностью, неспособностью участвовать в событии на равных, противопоставить ему личную инициативу тоже вовсе не обязательно вызваны реальной опасностью, как, например, страх за близкого человека (иногда даже еще не родившегося) под влиянием одного лишь воображения, что ему что-то может угрожать, а тебя не окажется рядом. А ужас перед бездной! Я переключаю канал телевизора, если мне показывают научно-популярный фильм о «черных дырах», рассказывают об ускорении и расширении вселенной (куда ей еще расширяться?), о темной энергии и прочей хренотени.
Ах, да, чуть не забыл. Еще можно вступить в партию и жить, как все, по камешкам, как Боря Рубин. Приму его предложение. Удобный случай недолго ждет. Но «как все» — не получится. Даже полная ассимиляция не спасла евреев Германии и Франции от газовых камер. Значит, все-таки сопротивляться? Но как? Власть пасует только перед силой. Но как раз сил у нас маловато. Время евреев-революционеров прошло. Да и меня самого после имэловских обедов подташнивает от прославленных имен. Это наш национальный позор, хотя свердловы и троцкие были мотивированы куда больше веривших им люмпенов. Остается только попытка эту власть ограничить. Но даже если мне вдруг позволят свободно встречаться с моими соплеменниками, обмениваться мнениями, читать и изучать то, что мне хочется, будет ли это ограничением власти? Или всего лишь короткой передышкой в преследованиях, а новые не заставят себя долго ждать и во что они выльются, страшно подумать. Нет, это хорошо для другого общества, где власть меняется не с помощью силы. Но если терять нечего, может, возопить на весь мир — караул, убивают! Может, до чего-нибудь и докричишься. Польский политик-социалист Артур Цигельбойм в мае 1943 года в Лондоне покончил самоубийством, пытаясь привлечь внимание Рузвельта, Черчилля, почтенных британских лордов и всего мира к трагедии польских евреев. В своем предсмертном письме он так объяснил свой поступок: «Стыдно продолжать жить, ничего не делая для предотвращения самого страшного преступления в мировой истории». Все, чего он добился, — это нарушил чей-то ланч… Альбер Камю писал: «Свобода — это проблема притесняемых, ее естественные защитники всегда приходят из среды притесняемых…». Если он прав, значит, мы — избранники судьбы. И спорить не о чем. Уже несколько миллионов евреев, переселившихся в Израиль, сами решают свою судьбу, сами устанавливают для себя квоты на образование, сами печатают для себя книги и журналы, сами распределяют скромный бюджет, сами защищают себя от насилия. У них есть власть, нацеленная на то, чтобы ограничить применение силы со стороны соседей, пока еще не поздно. Стало быть, и я должен влиться в эту власть, надо только добраться до Израиля. Выходит, что прав брат, и наше оружие — «не мат и не диамат», и даже не булыжник, а велосипедный руль и навигационная карта.
После моих колымских каникул этот вопрос снова вышел из тени отвлеченных идей на свет и увлек меня в мир практических дел. Этот мир манил меня всеми фибрами большого коричневого чемодана, который уже неделю, стоял специально, чтобы все об него спотыкались, напоминая о хранящейся в его недрах экспозиции первого в истории музея ГУЛАГа.
Очередная сессия хождения по трудоустроительному кругу с безнадежными собеседованиями, ритуальными раскланиваниями с кадровиками, телефонными зондированиями в поиске «мохнатой лапы» увенчалась временной (полтора месяца) должностью «контролера» конторы «Книгоэкспорт». Работа осталась в памяти лишь географической близостью к Кремлю и знакомством с
