вы согласны, моргните два раза».
Задним умом, уже в метро, мне пришли в голову полдюжины куда более остроумных ответов, но поезд ушел. Так мне, по крайней мере, казалось. И здесь ошибся. Как горько заметил поэт, обнажая суицидные наклонности, «предназначенное расставанье обещает встречу впереди…».
* * *
Неделю спустя позвонил Евгений Иванович:
— Леонид, я навел справки по поводу Польши. Все совсем не так, как ты думаешь. Комитет не причастен. Ты подал документы в конце года, когда квота на туристский обмен в ТУ сторону была уже исчерпана. Тебе просто не повезло. Но дело поправимое. Подай документы заново, только неси их не в ОВИР, а прямо через нас… Запиши мой телефон — 224… Я наверняка смогу помочь, даже, может, дадим небольшое поручение… Договорились?
Нет, ты не мудак, Женька! — подумал я и понял, что в этот раз мне Польши уж точно не видать, как своих ушей.
ЕСЕНИН
Не знаем мыслей евреев о Пушкине.
В.В. Розанов
Второй (после вынужденных путешествий) еврейской профессией следует считать литературоведение. Литературоведы — продолжатели дела древних переводчиков-толкователей (баалей-мидраш) Священного писания и религиозных академий. Ни одна строка Торы не должна оставаться непонятой.
Свою первую курсовую я писал у профессора Александра Ивановича Овчаренко. Он был членом идеологической комиссии ЦК КПСС. Это отвращало от Овчаренко независимо мыслящих студентов. Экспериментируя по части выживания, я решил на нем испытать свою тактику. Я пришел к нему в семинар и сказал, что хочу заниматься «Серебряным веком» — акмеизмом, Ахматовой, Мандельштамом, Гумилевым (подальше от соцреализмов). Овчаренко повел себя как человек, идеологически незашоренный, отнесся к моему выбору спокойно, а в конце года похвалил мою работу «Эстетика акмеизма и символизм» и сказал, что будет рад, если я останусь в его семинаре. Его замечания не выходили за академические рамки, он не навязывал источники, не подсчитывал ссылки на основоположников.
В начале 4 курса нас собрали в «круглой» аудитории для ежегодного приветствия и напомнили, что пора позаботиться о теме и руководителе будущей дипломной работы тем, кто еще не определился. К этому времени я пресытился и акмеистами, и символистами. Не зря имажинисты называли их поэзию лимонадом. Захотелось чего-то «покрепче». Нас воспитывали на многозначности слова и воспитали. Я поинтересовался у Овчаренко, как он смотрит на то, что я останусь в его семинаре, но заниматься буду Есениным. Александр Иванович признался, что Есенин всегда был и его слабостью, но предупредил, что предвидит «некоторые трудности» для меня, когда дело дойдет до диплома. На факультете, мол, имеется «штатный» есениновед, который неизбежно проявит ревность, а на защите захочет быть оппонентом. И ежу ясно: если влиятельному оппоненту попадет вожжа под хвост, Овчаренко не станет из-за меня копья ломать. Мотивация для этого не просматривается. Тонкий лед. Но за есениноведом волочился грязноватый шлейф жидоедства. В стенах университета с неприкрытым юдофобством я сталкивался редко. Похоже, что в МГУ существовала процентная норма и на юдофобов.
Последние же нуждались в «своих» евреях — дескать, смотрите, это все выдумки злопыхателей и неудачников, вот, у меня аспирант-еврей и я пока его не съел, и гармония между нами, и уважение. А что на приемных экзаменах евреев режу, так это еще доказать надо. А не докажешь — технология испытанная, простая и надежная. Люди, зараженные этой бациллой, сдерживались, порой даже стыдились откровенных мерзостей. Я с младых ногтей тяготился вспышками подозрительности — верный путь к паранойе. Один из способов преодолеть ее это контакты с «группой риска», невзирая на брезгливость. Над этой группой монументально возвышался Петр Федорович Юшин, доцент-«есениновод», секретарь факультетской парторганизации, в свободное от службы время баловавшийся стихами о Сталине (в 1970 году мне довелось слушать эти «оды» в авторском исполнении).
П. Ф. Юшин, доцент филфака МГУ, парторг-кавалерист
Во время войны Юшин служил инструктором по пропаганде Второго гвардейского кавалерийского полка. Приобретенные навыки пригодились ему и в научной деятельности. Декан факультета журналистики Я.Н.Засурский рассказывал, как во время выпускного вечера Юшин, будучи аспирантом и замдекана журфака, набрался так, что не дошел до туалета и залил чугунную входную лестницу альма-матер, за что был нещадно побит студентами.
Однажды «во дни сомнений, во дни горестных раздумий…» забрел я в факультетскую библиотеку, в которой заканчивалась подготовка к открытию книжной выставки «Советские поэты, павшие в ВОВ». Были расставлены торжественно оформленные стеллажи с тщательно отобранными экспонатами. Дело за малым — выставку надлежало «освятить». Почетная обязанность по утверждению лежала на секретаре парткома. Библиотекари на время церемонии приостановили обслуживание студентов, и мне пришлось смиренно дожидаться ее торжественного завершения. Смуглый человек с головой-кубиком, по-хозяйски прошелся вдоль выставочных стендов. И вдруг его седой ежик еще больше ощетинился. Юшин брезгливо снял с полки тоненький сборничек, скромно прислонившийся к солидному синему коленкору серии «Библиотека советской поэзии». Босс помахал книжонкой перед носом заведующей библиотекой и, выглянув поверх квадратных рам очков, прогремел:
— А это что здесь делает?
Книжка пошла по рукам.
— Как что, Петр Федорович? Это же Павел Коган. Любимый поэт нашей молодежи.
— Я и без вас вижу, что это Коган — по-русски читать еще умею. Я спрашиваю вас, что он делает на выставке советских поэтов?
— ???
— Советский поэт не может «задохнуться «Интернационалом»! Это поэт анти-советский. И его следует убрать со стенда.
Растерявшаяся библиотекарша выполнила приказ, а Юшин направился к двери.
И тут меня осенило: это Он! Мой герой, мой избранник. Это та самая каменная стена, за которой меня никто не достанет. Ведь и я не собираюсь делать академической карьеры в этой стране, мне не перед кем будет краснеть за своего наставника. Быть реалистом — значит, не спорить с ветром, а грамотно развернуть судно. Тогда есть шанс сделать ветер своим союзником. В книгах пишут, что когда гвардия Наполеона въезжала в Кремль, то у императора порывом ветра сорвало с головы треуголку. Дурное предзнаменование? Ничуть не бывало. Чтобы не подвергать испытанию боевой дух армии и сохранить величие момента, Наполеон отдал приказ всем воинам обнажить головы. Суеверный страх перед дурным предзнаменованием, таким образом, был переплавлен в собственное волеизъявление.
С такими, примерно, мыслями я и перешагнул порог 12 аудитории, закрепленной за семинаром Юшина.
— А что вас, собственно, привело в мой семинар? — поинтересовался доцент. — Чем вас привлек такой противоречивый поэт, как Есенин?
— Своей противоречивостью. А еще потому, что чтение его стихов вызывает головокружение.
— Ну вот, теперь понятно. — Пробурчал Юшин. — Так вам не
