но что касается Сонни, он сам выберет себе колледж по своим критериям, чтобы подходил ему. Он всегда так поступает. Ездит в разные места, куда мог бы поступить, и хочет, чтобы его любили за его собственные достоинства. Конечно, нет ничего плохого в том, чтобы кто-то замолвил за тебя словечко, и я знаю, что друзья Ральфи сделали бы это для Сонни; но Сонни никогда не нуждался в помощи и сам переходил из класса в класс, его все любили и уважали, потому что он хороший мальчик, соблюдает правила и порядки и не считает себя всезнайкой. Я уверена, что он справится. Монахини и священники очень высокого мнения о нём, а родители школьников предпочитают видеть рядом со своими детьми его, а не кого-то другого. Милый, только ограниченные люди, не умеющие думать, причиняют людям страдания, сами не понимая, зачем они это делают.
Нам совершенно нечего стыдиться, мы гордимся нашим папой, так что я хочу, чтобы наш сын отправился в большой мир с открытым лицом: пусть все знают, кто он, и принимают его таким, каков он есть. Ему придётся преодолеть в жизни немало препятствий, и я уверена, что он справится со всеми, и в конце о нём станут думать лучше.
О дорогой, я могу бесконечно писать о том, что у меня на уме; но я знаю, что ты понимаешь, что я чувствую; я хочу, чтобы наш сын стал всеми уважаемым человеком сам по себе, ведь у него впереди целая жизнь, и он заслуживает шанса, как любой другой человек в мире, поэтому я никогда не отговариваю его, что бы он ни задумал, а напротив, буду всегда ему помогать. До сих пор его успехи или благополучие опасений не вызывали, так что я не ожидаю этого и в дальнейшем. Мы справимся.
Что ж, милый, надеюсь, что у тебя всё хорошо. В конце концов, в этом мире есть только два человека, о которых я беспокоюсь и ради кого живу: мой муж и мой сын. Храни тебя Бог.
Я люблю тебя.
Люблю, целую — всегда.
Твои жена и сын».
Аль тоже постоянно писал ей: «Я люблю и обожаю тебя ещё больше, чем всегда, и моя любовь растёт день ото дня»; «Когда твоему дорогому папочке повезёт и он снова вернётся домой в твои чудные объятия, это будет уже новый папочка, только твой, уж поверь мне, дорогая, а я уж докажу тебе это позже». Теперь, когда Мэй точно не к кому было его ревновать, он уверял её, что даже мыслями не уносится к другой женщине: «Дорогая, я люблю только тебя и совершенно позабыл о той, другой» (надо полагать, о Жаннет де Марко).
Если нужно было сообщить о чём-то важном, приходилось ухищряться, не называя вещи своими именами. В цитированном выше письме от 3 марта 1935 года Аль просит Мэй съездить в Чикаго и утешить вдову Фрэнки Рио, скоропостижно скончавшегося в 39 лет от закупорки коронарных сосудов. «Спроси у Ральфа, уверен ли он, что это сердце, потому что ты знаешь, милая, что Фрэнк всегда был здоров и силён; я ничего не понимаю, пусть Ральф всё выяснит и сообщит мне». Иными словами, не замочили ли Фрэнки. Пусть Ральф узнает у миссис Рио, не нужно ли ей чего, то есть организует выплату ей и детям ежемесячного пособия из фондов синдиката.
Мэй выполнила просьбу Аля и послала на похороны роскошный венок, не оставшийся незамеченным. Сообщавшие об этом крупные заголовки на первых полосах газет привлекли внимание директора Федерального бюро тюрем Сэнфорда Бейтса, который устроил головомойку Джонстону: что там у тебя за порядки в Алькатрасе? Заключённые настолько богаты, что посылают бандитам цветы на кладбище? Джонстон сначала оправдывался, а потом поставил вопрос ребром: сомневаетесь во мне — приезжайте с проверкой. Бейтс от него отстал.
Условия содержания в Алькатрасе были более чем спартанские: длинные унылые ряды одиночек с решёткой вместо двери. Камеры размером 2,7 на 1,5 метра, чуть больше двух метров в высоту, были размещены так, чтобы ни одна из них не прилегала к внешней стене здания. У тюремщиков тоже есть чувство юмора: коридоры между четырьмя блоками назвали, как главные улицы крупных американских городов: между блоками А и В — Мичиган-авеню, между блоками В и С — Бродвей; по нему зэки шли в столовую через Таймс-сквер — помещение с большими часами на стене; это была самая оживлённая «магистраль», поэтому обитатели блоков В и С практически не оставались наедине с собой. Между блоком С и библиотекой пролегала Парк-авеню; коридор, отделявший блок D, назывался Сансет-стрип. В конце каждого блока были оборудованы оружейные комнаты.
Капоне отвели камеру 181 в блоке В[66], напротив лестницы. Обстановка — койка с тюфяком и плоской подушкой (одеяло не полагалось); вделанные в стену на разных уровнях два квадратных металлических листа — «стол» и «стул»; умывальник, унитаз и полка; вентиляционное отверстие размером 15 на 23 сантиметра закрывала железная решётка. Заключённые всё время были на виду: в душевой — никаких перегородок, уборные в мастерских — без кабинок. Для смыва использовали солёную морскую воду, поэтому от унитазов всегда исходил резкий запах. Камеры полагалось держать в чистоте; по четвергам и субботам заключённым выдавали туалетную бумагу, спички, мыло и чистящее средство, тогда же они могли попросить горячей воды и швабру. Бриться они должны были три раза в неделю. Решётки, окна и полы в тюрьме мыли ежедневно.
Подъём был в 6.30, в 6.55 шли на завтрак. Пищу принимали в общей столовой, которую зэки прозвали «газовой камерой»: под потолком были закреплены канистры со слезоточивым газом, который начали бы распылять в случае бунта. Обеденный зал находился в длинном крыле, примыкающем к главному корпусу с западной стороны, рядом — кухня, на втором этаже располагался лазарет. Кухонные ножи и тесаки хранились в особом шкафчике на стене, их контуры были обведены чёрной краской, чтобы отсутствие какого-либо предмета сразу бросилось в глаза. Потоками зэков управляли с помощью свистков: куда и когда идти, где сесть, куда положить руки, когда приступать к еде. Зато на питание никто не жаловался: в Алькатрасе зэков кормили лучше, чем в любой другой тюрьме страны, — возможно, чтобы не
