возле кабаков, старый чорт, шел бы лучше послушать, что на митинге говорят о манифесте...
Об этом же манифесте упрямому старику сказал и передал его содержание встретившийся сосед, спешивший в город.
Сабинин полуошеломленно выслушал соседа и очутился в каланче. Пожарные встретили его как панибрата, усадили за стол, налили рюмку, но тут же заспорили насчет того, «нужно было ли давать рабочим и жидам свободу» или нет.
Стряпка пожарной артели возилась возле казарменной печки, в то время, как двое дежурных конюхов лежали на нарах, двое резались за столом в шашки, а еще один поджарый и подпрыгивающий турманом мужичок спорил с двумя обывателями и пытался их убедить, что весь этот манифест один отвод глаз, чтобы обмануть и рабочих и «жидов», а потом их разгромить. Напоминавший кудахтавшую птицу пожарный убеждал, тем не менее, что за манифест ухватиться нужно и свободу ввести следует уж не для отвода глаз, а в самом деле.
Значит, манифест был и сомневаться в этом дальше было нельзя.
Сбитый с толку и расходившийся Сабинин поднялся к кудахтавшему пожарному и дернул его за грудки.
— Стой ты, шалапут, перестань брехать! Где ты видел этот манифест, что бунтуешь против царского престола? Покажи мне его.
— На, читай!
Пожарный вынул из кармана экстренный выпуск газеты и подал растрепанному упрямому старику.
Тот дико взглянул на него, беря в руки.
— Кто его подписал?
— Читай: «с подлинным собственноручно его императорское величество Николай».
Не веривший собственным глазам, старый Сабинин прочитал и растерянно взглянул на окружающих.
— Так! — заговорил он. — Вот как! Что ж это: на престоле сидел, выходит, петрушка, а не царь, А? Ах ты, гадюка подколодная!
Глаза упрямого старорежимника уставились на висевшую литографию царского портрета на стене. Старый Сабинин сорвал его и уставился в каком-то откровенном изумлении на этом изображении.
— Гей, соседушки, что ж теперь нам делать, если не бунтовать тоже? Подвел нас царь-батюшка? А?
Присутствовавшие дружинники и посетители казармы с удивлением повернулись к отпетому забулдыге поселка, который вдруг поставил портрет на столе, прислонив его к ведру, и решительно обратился к изображению:
— Да разве же это царь? Какой ты царь, когда ты не мог против черни удержать свою власть? Разве это царь? На вот тебе в морду за то, что ты престол опоганил — вонючка!
И Сабинин ударом пальца проткнул глаза в портрете Николая.
— Ты не давал свободы, — продолжал он, — потому что нельзя было. Так зачем же ты теперь манифест выдумал? А если можно было дать свободу, то почему ты сразу ее не дал, а прежде народу столько расстрелял и зачем мои сыновья из-за твоего душегубства в тюрьме сидят? Разве ты царь? Иди в помойную лохань, Ирод!
Старик швырнул в стоявший в углу таз портрет и обернулся к собравшимся.
— Дураками мы были, братцы, всю свою жизнь. Я побегу к тюрьме сына выручать. У меня сын в тюрьме сидит из-за этой гадюки...
И не оборачиваясь больше, он почти бегом направился к тюрьме.
— Тронулся богодул! — сказал один пожарный, когда тот выскочил.
А Сабинин несся к тюрьме. Он пришел в то время, когда только-что кончился митинг. Его приподняло на минуту на ногах, когда он услышал, как из толпы кто-то перекрикивается с Анатолием и он узнал его голос. Он хотел бы теперь перепрыгнуть через стену и на руках унесть с собой сына, раскаиваясь, что так грубо изводил Анатолия и довел Илью до того, что тот куда-то скрылся и не подает о себе вести. Но он побоялся даже крикнуть сыну, что он находится возле тюрьмы. И тогда он стал ждать, пока кончится митинг. Так он простоял на тротуаре, пока стемнело и стала пустеть площадь.
И вдруг толпу погнала ворвавшаяся на площадь банда. Старик растерянно побежал в первый попавшийся переулок. Затем он вернулся и увидев, что на площади никого нет, остановился возле тюрьмы.
Здесь он вдруг услышал донесшийся до него стон. Он оглянулся и вышел на площадь. Различив в темноте на земле фигуру девушки, он приблизился к ней и заглянул ей в лицо.
Сразу же он узнал ту девушку, с которой гулял Анатолий
Старый забулдыга взволнованно выпрямился, оглянулся на тюрьму и, вес трясясь от желания помочь раненой, наклонился снова к распростертой фигуре Клары, которая с надеждой следила за его движениями.
— Как, вы ранены, барышня? Кто вы такая? Можете вы стерпеть тряску, если я возьму вас и побегу с вами?
— Могу! — Скорей унесите меня! — выговорила Клара.— Я истекаю кровью.
— Вы Анатолия знаете... я его отец... Как вас зовут?— спросил Сабинин, поднимая на руках девушку.
— А! — воскликнула девушка, — несите меня скорей домой, меня зовут Клара!
— Сейчас, сейчас!
Старик Сабинин поднял мучившуюся раненую и хотел шагать прямо домой. Но вдруг он повернулся, стараясь не трясти своей ноши и приблизился к тюрьме со стороны окон, откуда еще недавно кричал Анатолий. На минуту старик остановился.
— Толя! Сынок! — надрывисто изо всей силы крикнул он — Сабинин!
В одной из решеток высунулась голова.
— Я Сабинин! Слушаю!
— Толя! Твоя невеста у меня в руках; Клара... Ранили се бандиты... Вот я несу ее домой... Лежала на площади.
— А—а... вырвалось из окна у Анатолия.
— Толя! Завтра приходи, будем ждать тебя дома. До свидания, сынок дорогой!
— А! До свидания!
Анатолий трепетной тенью в окне третьего этажа кричал из угла глаголя, как из гроба.
Сабинин, тряся головой и трепеща от стонов то приходившей в себя, то впадавшей в обморок девушки, которую нес, заспешил в улицы города. Он хотел взять извозчика и скорее ехать домой к родителям Клары, адрес которых сказала ему девушка. Это было не так далеко, но каждое движение отнимало остаток сил девушки... У нее была прострелена кость и Клара отстаивала только последние минуты своей жизни. Старик Сабинин мотал головой, когда девушка вскрикивала и раза два поцеловал ее в голову. У него на глазах были слезы.
XVII. ПО ПАДЯМ ЗАБАЙКАЛЬЯ.
Матвей, отбыв около полутора лет каторги в рудничной тюрьме, куда ссылали государственных преступников, освободился.
Демонстрантов, после замены казни трем смертникам каторгой, как-то особенно быстро переслали по этапу в Москву, а затем через Челябинск и Красноярск в Сретенск, откуда кандальщики тронулись уже на подводах и пешком до Акатуя. Это была чуть ли
