Если б кто-нибудь знал, как мне тогда не терпелось, пусть один-единственный раз, прыгнуть с настоящего самолёта! Желание было таким сильным и заветным, что я не мог ни с кем, даже с друзьями, поделиться своей мечтой. И у кого бы ни спрашивал: о курсах подготовки обучения парашютистов — никто этого секрета не знал. Тогда я решил сам смастерить парашют и испытать его.
Рассудив, что с помощью усовершенствованного мною «буржуйского» зонта можно плавно опускаться с верхушек самых высоких, причём именно с верхушек, тополей Острова-сада, принялся за дело.
Мне удалось выстругать и скрепить столярным клеем крылья размахом в полтора метра.
После первого неудачного испытания зонта-парашюта — я прыгнул с конька высокого сарая в Игорёшкином дворе и с помощью верных друзей Бобынька и Кульши доскакал на одной ноге до больницы, после чего две недели промаялся в гипсе, который мне налепили на голень и левый вывихнутый сустав повреждённой ноги. Да ещё с месяц хромал.
Ладно, что после неудачного эксперимента меня поддерживали за обе руки Юрка с Игорёшкой. Они и тащили большую часть расстояния меня на своих плечах до больницы.
— Вывих голеностопного сустава, — заключила, осмотрев мою опухшую ногу, врач.
Только в тот момент уразумел: а если бы такое несчастье произошло по моей вине с Чернышём? Загубил бы кота… Как он, хромой, сможет добывать пищу?
В обнимку с друзьями я и вернулся домой.
И навсегда прекратил испытания кошачьих парашютов. Я долго испытывал стыд перед Чернышём за то, что намеревался подвергнуть его такой опасности.
Когда котишко подрос, то прилежно и быстро извёл в доме всех мышей, отпечатки зубов которых я, к своей досаде, обнаруживал на клубнях картофеля, хранившегося в голбце. Доставалось от кота и местным воробьям. Он хватал зазевавшихся птах на земле, стрелой вылетая из укрытий: из-под лопуха, из-за куста сирени. Однажды, я это сам наблюдал, он исхитрился, спрятавшись за печной трубой, выследить жертву и в броске, развернувшись на лету, вцепиться когтями и зубами в толстенького воробья-самца. Они кубарем покатились по склону крыши, перевалились через жёлоб и шмякнулись наземь. Я поспешил к коту, подумав: разбился жадюга! Но Черныш угрожающе зашипел, отскочил от меня и, не выпуская добычи из зубов, шустро запетлял в картофельной ботве. Зверь!
Во второй же школьный день я восторженно описал друзьям-одноклассникам подвиги бабкиного любимца. Кое-кто не поверил мне, хотя не о миасском крокодиле шла речь и не о приведениях с Митрофановского кладбища, а о натуральном домашнем коте.
Словом, меня залихорадило доказать, что кот-храбрец не придуман мною, и я принёс его за пазухой в школу и до начала уроков его с большим успехом демонстрировал одноклассникам. Черныш многим понравился. Но Витька Тля-Тля, как всегда, чтобы мне досадить, принялся всех убеждать в том, что кот «Лизанова» якобы трусоват, это сходу вроде бы видно, а вот у него, Витьки, есть котяра по кличке Мордоворот, тот сразу перекусит пополам дохляка и рахита Черныша. Я не потерпел оскорблений в адрес моего, то есть бабкиного, кота, и мы с Витькой «поломались»,[255] то есть заключили пари, на вечернюю школьную булочку, что первенство решится в кошачьем турнире, который пройдёт здесь же, в школе, на следующий день.
Первым уроком по расписанию значилась алгебра.
— Крысовна идёт! — оповестил дежурный у двери.
Все разбежались по своим местам.
Тощая, ещё более усохшая за минувшее жаркое лето, в неизменном, тщательно отутюженном синем «английском» костюме, Александра Борисовна Кукаркина зашла в замерший класс крадущейся походкой: вдруг что-нибудь опять на макушку свалится?
Мы знали, почему завуч такая настороженная. Вчера она лихим наскоком ворвалась в седьмой «а», и на её отважную голову сама опрокинулась большая кастрюля, полная воды. Хозяина сосуда не нашлось, хотя в учительскую были вызваны и профессионально, с пристрастием, допрошены все учащиеся класса — никто не выдал автора гениального изобретения. Не выгонять же из школы весь класс! Хотя будь это в её возможностях, она поступила бы именно так.
Кукаркина долго и подозрительно разглядывала нас. В классе стояла напряжённая, с каждой секундой всё более набухавшая враждебностью тишина.
— Здравствуйте, дети, — произнесла завуч приветствие ласковым голосом — не резким, обычным, а поддельным, задушевным.
— Здрассьте, Ас-сандра Бокрысовна, — вразнобой протараторили мы.
— Кто-то промолчал. Ну-ка, дружнее, — сказала она фальшиво-бодро, расслышав в нашем ответном приветствии что-то не совсем соответствующее общепринятой норме.
— Здра-стуй-те! — заорали мы изо всех сил, — Али-са-н-дра Ба-ри-со-вна!
Она сделала вид, что ничего не заметила, будто поначалу проорали что-то не то.
Крысовна разинула рот, чтобы произнести дежурную воспитательную речь. В классе опять наступила тишина. И тут плотно спелёнутый моим длинным красного цвета вязаным шарфом Черныш, возившийся и царапавшийся в парте, неожиданно подал голос. Что ему не лежалось спокойно, непонятно. Видимо, заорал он, отчаявшись освободиться от пут. Или не перенёс лицемерия нашего сверхусердного громогласного приветствия — ведь у него слух отличный, и Крысовну от Борисовны Черныш без труда отличил.
На несколько невероятно длинных мгновений все сорок шестиклассников замерли от неожиданности и предчувствия чего-то интересного, обратив жадные взоры на меня. Вперилась в мои глаза и завуч. Это был непрятнейший пристальный взгляд с переизбытком ненависти и злорадства. Она смотрела на меня так долго, словно играла в девчоночьи «гляделки». Вот уже и тихие смешки переросли кое-где в сдавленный смех и даже хохотки, потому что Черныш повторил свои рулады, жалобные и пронизанные откровенным недовольством.
— Замолчать! — рявкнула Кукаркина и громко хлопнула классным журналом о столешницу кафедры.
Все разом смолкли.
— Что это значит, Рязанов? — отчётливо и громко начала допрос Крысовна. — Что за демонстрация, спрашиваю?
Угораздило же Черныша именно сейчас, на Крысином уроке, завопить. Не мог уж потерпеть!
— Сию минуту вон из класса, — отчеканила Кукаркина. — Завтра пусть придут родители. За портфелем.
— За что? — взъерошился я.
— За что? — ехидно переспросила Крысовна. — В прошлом учебном году кто сорвал урок, принеся в класс кролика? Не Рязанов?
Да, что было, то было. Великую потеху нам серый крол Трус устроил. Его ловили всем коллективом едва ли не целый урок, а он прыгал из угла в угол, взбрыкивая задом и обдавая преследователей брызгами мочи. Ох и погонялись мы за ним, прежде чем накрыли пальтушкой, спешно принесённой из раздевалки, и затолкали в мешок из-под галош.
— В прошлом же году я лично тебя застала, Рязанов, в школьном коридоре в этом… в каком-то ржавом лапсердаке.[256]
— В кольчуге. В настоящей боевой кольчуге, — запальчиво поправил я. — В которой наши предки отбивались от бусурманов…
— Не смей перебивать преподавателя! — прикрикнула на меня Крысовна. — Мне достоверно известно, что ты приносил в школу пулемёт и каску. Со свалки. Если тебя не остановить, ты сюда и пушку прикатишь. Молчи! Ни слова! А что значит твое демонстративное появление в новом учебном году с причёской? Это вызов установленным правилам, открытое неподчинение… Смотри, Рязанов! Ишь, жених выискался! Чуб отрастил, как у хулигана. Немедленно подстричься «под нулёвку»!
Знала ли, догадывалась ли Крысовна, что ранит меня своими словами прямо в сердце? Я, действительно, был бесконечно влюблён в Милу и не хотел, чтобы она меня видела «лысым». Маминым черепаховым гребнем я каждое утро подолгу расчёсывал перед зеркалом свою полубоксовую чёлку и с пристрастием рассматривал, не пробились ли усы? И ждал полного возмужания. Но при всех вот так расхлестать меня, да ещё обозвать «женихом»! Я еле сдерживал бурлящий во мне гнев, усиленный многократно тем, что кое-кто из одноклассников захихикал.
— За что она меня так унижает? — билась во мне жгуче-обидная мысль. — Если она учитель, значит, ей всё можно? Издеваться, глумиться, измываться. Так?
Волна обиды захлестнула меня. Я упёрся в глаза Крысовне безбоязненным, даже, наверное, дерзким неотрывным взглядом, видел её раскрывающийся и захлопывающийся рот, обрамлённый тонкими резиновыми губами, она мне сейчас представилась огромной пиявкой, но не понимал смысла произносимых ею слов. Они будто лишились содержания, знакомые звучащие, но пустые слова. А последняя фраза, услышанная-таки, ещё больнее хлестнула меня:
— И вообще я буду ставить вопрос о твоём исключении из школы!
— Это нечестно, — сдерживаясь изо всех сил, возразил я. — Подумаешь, кота принёс. Уроки-то я знаю. И домашние задание выполнил.
