Она всё так же шла порядком поодаль от них, готовая ударить им во фланг.
И здесь случилось замешательство. Одна рота вдруг повернула не в ту сторону, и её знамя поплыло не туда, куда надо. В другой роте решили, что ту смяли с фланга московиты, там развернулись и начали поспешно отходить. Ряды князя Романа расстроились…
Как раз в это время и ударили московские конники во фланг. Они сразу сбили запорожцев и гусар, врезались в них с саблями наголо. Рубиться стали накоротке, не дали ощетиниться гусарам копьями. И те дрогнули, когда оказались лицом к лицу с московскими боярскими детьми, наученными владеть саблей с детства. Дворянская конница оправдала себя в этом столкновении: смяла гусар, обратила в бегство всех запорожцев, начала рубить и польских пехотинцев, тут подвернувшихся под руку распалившихся. И сабли, одни лишь сабли пошли в ход. Вон там стремительно блеснул клинок, как лучик солнца ударил по глазам, и опустился… И крики раненых, и всхрап испуганных коней, и треск ломающихся копий от ударов о панцири, щиты, в упругие тела… А здесь какой-то московит вращает палицей и бьёт во всё, что попадает под неё… Секирами там двое рубятся и вскрякивают, как будто рубят под корень сосны для избёнки… И стрелы, повсюду стрелы летят дождём, а то свистят, поют поодиночке, свою цель выискивая торопливо… «Вжиг!» — ужалила одна и острой болью отдалась по телу… Вот тут упал с коня один ротмистр, какой-то забияка. А сколько падает гусар, никто уже и не считает… А московиты рубят, рубят тех, кто не сдаётся… Вон жолнеров, оставшихся в живых, уже погнали толпами всех в плен туда, к Пресне, под стены северной заносчивой столицы. И среди них попался в сети москалей какой-то знатный рыцарь, его доспехи блестят ярче всех…
Полки Рожинского бежали в панике к Ходынке. Вода опять вскипела под копытами, под брань на разных языках.
И вот гуляй-городки опять у московитов. И те потянули их обратно к городу: отбили так назад они последние трофеи у гусар и запорожцев.
А роты князя Романа, перемахнув через Ходынку, покатились дальше, к лагерю, хотя ужасный разгром был уже позади.
Но впереди, вдруг осознал с тревогой князь Роман, появилась новая опасность: что московиты загонят их всех в лагерь, осадят в их же стенах. И он заметался среди бегущих воинов, стал останавливать гусар, грозил мечом, кричал до хрипоты: «Куда, канальи!.. Куда! Остановитесь!..»
Но тут со стороны лагеря донёсся вой рожка, казацкого, заливистый. И так свежо, наивно спел он что-то. На миг внимание к себе он приковал, стал быстро приближаться. Вот показались сотни донцов. Они неслись галопом. А впереди всей массы конников скакал Заруцкий. Оскалив зубы, он дышит пьяно, он жаждет жёсткой драки. Да, он был неповторим. Он жил в своей стихии. Он словно коршун опускался на землю из полёта…
И крик донцов, опережая их, летел: «А-а-а!.. Ге-еть!.. Ге-еть!..»
В какой-то момент оба потока, бегущих гусар и донцов, пересеклись, но не смешались. Лишь вихрем пронеслись они друг сквозь друга. Подняв густую пыль, они покатились по инерции каждый в свою сторону. Но вот донцы Заруцкого остановились, с коней слетают, готовят самопалы к бою, всё под рукой у них. Вот встали они цепочкой редкой. И друг за друга никто не прячется. Ещё секунда, и зачастили самопалы свинцом по московской коннице. За первым залпом ударил второй, не слаженно, не столь густой пальбой. Но отрезвила и она распалившихся детей боярских. Те придержали коней, а вот уже и разворачивают их. Однако всё ещё они стреляют, стреляют на скаку и падают уже, редко, а всё же падают с коней. И это радует донцов, что вот такую лавину остановили они так быстро.
Бой длился ещё, но уже затихал накал страстей у речки под названием Ходынка.
Князь Роман остановился на её берегу. И в этот момент как будто оса ужалила его в ногу. И тут же под ним стал падать конь, подбитый другим выстрелом: упал, прижал его к земле…
Князь Роман заскрежетал зубами и стал ругаться на пахоликов, которые метнулись к нему на помощь.
— Осторожней…! Чтоб вам!.. Как тянете! Поднять и в сторону! — командовал он ещё, орал, но не от боли. Сильнее боли в ноге сдавило сердце стыдом, от поражения, от срама…
Пахолики подняли его на руки и осторожно уложили на подводу, которую уже пригнали откуда-то, и тронулись с ним к лагерю. Вот так бесславно возвращался гетман с битвы, её к тому же проиграв. А он лежал в телеге и всё ругался и кричал, пока не истощил, ослабленный, все силы.
Заруцкий догнал телегу, поехал рядом с ней и стал докладывать ему. «Пан гетман, мы их остановили! Они ушли к себе?.. Ну как?» — участливо осведомился он, нагнувшись в седле ниже, и заглянул ему в лицо.
И князь Роман обозлился на проклятую судьбу, доставшую его. Он оплошал, лежит как бревнышко, беспомощный, в простой телеге. А все глазеют на него, кругом сочувствующие рожи… И здесь же этот атаман, боярин «царика». Его же и пуля почему-то не берёт…
— Иван, сделай милость, проследи, чтобы поставили дозоры, — попросил он Заруцкого. — А то эти…
Он стал опять ругаться, но уже тише, слабея от потери крови, прикрыл глаза… Но нет. Открыл, подёрнуты они уже туманом. Ещё он что-то пробормотал и потерял сознание.
* * *
Под Троицей же Сапега собрал всё своё войско на совет о том, что делать дальше вот с этим упрямым монастырём. Уже целых девять месяцев стоят они под ним. Но последнее время всё было как-то недосуг, всё некогда, дела важнее выпадали. И вот теперь дальше тянуть было уже нельзя: подошло время принимать какое-нибудь решение…
«Ну, был бы праведник, а грех найдётся!» — так мысленно говаривал Сапега в таких вот ситуациях…
И этот день прошёл в разборках, спорах, криках, на том закончился. На следующий день всё войско вышло со знамёнами на поле за лагерем, за Красной горкой, подальше с глаз лазутчиков из-за стен обители. Там можно было погарцевать, построиться с изящными знамёнами всем ротам и полкам, так показать свою готовность к сражению.
В тот день была обычная разводка. Кому куда идти и под какие стены подступать, какие снасти и премудрости нести, в каком порядке, сигналы чтобы не забыли. Все знали чтобы, по какому пению трубы всем вскакивать на лошадей, что делать в том случае, когда мортира ударит раз,
