— Достань из холодильника, да и налей!
Я так и сделал. Достал бутылку, выдернул зубами пробку и выплеснул содержимое в чашку. Залпом выпил. Порция коньяка немного взбодрила. На душе потеплело, появился оптимизм.
— Нелепо получилось… — начал я, вздохнув. — Понимаешь…Сейчас все расскажу…
— Не нужно! Уволь! — резко оборвала меня Настя и хлопнула ладонью по столу.
— Так получилось, что… — попытался продолжить я.
— Не нужно! — повторила она, делая упор на каждом слоге.
Я опустился на стул и уставился в окно. Настя молча смотрела куда-то поверх моей головы. Посидев так с минуту, встала и подошла к подоконнику, где стояли два горшка — с геранью и ночной фиалкой.
— Да, — протянула Настя, — чуть не загнулись мои цветочки…
Подхватившись, я приблизился к ней и встал за спиной.
— Настя, я виноват! Я очень…
Она повернулась и, прикрыв ладонью мне рот, лукаво погрозила пальцем:
— Я же сказала тебе русским языком: не надо! Не надо оправдываться. Понятно? Не-на-до!
Настя обошла меня и, подхватив чайник с плиты, наполнила его водой.
— Пожалуйста, выслушай! — взмолился я.
Она, не поворачиваясь, покачала, головой.
— Ну, Настенька, я прошу…
— Хватит! — строго бросила она через плечо.
— Ради нашего ребенка!
Настя медленно, очень медленно повернулась ко мне. Лицо ее переменилось, в один миг оно посерело и осунулось. Глаза заволокла пелена смертной тоски. Я испуганно отшатнулся.
— Ребенка? Какого ребенка? Нету его! — она хлопнула себя по животу и, дико хохотнув, развела руками. — Был и нету! Ясно тебе? Нету!
Настя была близка к истерике.
— Нету?! — у меня пересохло во рту. Я ощутил, как горячая волна неожиданного горя захлестнула мою грудь. Перед глазами замельтешили золотые мотыльки. — Значит, ты… сделала аборт?
— Да, сделала! — истошно заорала Настя. — А что, я должна была рожать от такого, как ты?!
— О Господи! — выдохнул я и, придерживаясь за стену, побрел в прихожую. Начал натягивать сапоги.
— Ключи от квартиры оставь! — яростно рявкнула Настя. — Оставь ключи! И никогда, слышишь, никогда не попадайся мне на глаза! Я тебя ненавижу! Ненавижу! — ее крик превратился в протяжный вой.
Я выскочил на улицу и, не разбирая дороги, помчался на остановку общественного транспорта.
Весь остаток субботы и все воскресенье я пролежал пластом дома на диване, не обращая внимания ни на телефонные звонки, ни на укоры жены, перешедшие в жалобные причитания, ни на робкие просьбы детей, что-нибудь съесть.
А утром, обессиленный и опустошенный, я узнал, что умерла Маша. Мне кто-то сообщил об этом в редакции.
Я смутно помню день перед похоронами. И сами похороны… В памяти застряли только два эпизода.
…Полдень. На улице у подъезда пятиэтажки толпятся люди. У стены дома — венки, их много. Поодаль — оборудованный под катафалк желтый «ПАЗ». Рядом с ним — еще один автобус. Он повезет провожающих покойную на новое — Матвеевское кладбище.
Мужики выносят из дома черный гроб. Ставят на табуретки. Отходят, чтобы дать родным попрощаться с умершей. Жалобно скулят трубы. Я у гроба, сжимаю холодные руки Маши. Рядом — отец и мать. Их лица белее савана.
Потом… Потом… Когда потом? Через час, через два? Не помню…
Кладбище. Яма, как зияющая рана, черная и страшная. Мрачные лица людей. Потухшие глаза отца. Рыдающая мать.
Гроб заколачивают. Он глухо стонет от ударов. Мужики, тужась, медленно спускают его в могилу. Вслед летят комья земли, барабанят по крышке. Я закрываю уши ладонями. Я натягиваю куртку на голову.
— Нет! — истошно ору я. И, вырвавшись из чьих-то цепких рук, бросаюсь в яму. Падаю грудью на гроб, обнимаю его руками.
Меня долго вытаскивают, уговаривают и отряхивают. По моему подбородку струйками стекает кровь, я здорово расшиб лицо.
И опять летят комья земли… А дальше — мрак.
Я прихожу в себя в квартире Машиных родителей. В комнате царит полутьма. У широкой кровати, на которой я лежу одетый, сидит отец Маши. Он осунувшийся и постаревший. Смотрит на меня воспаленными глазами и сокрушенно качает седой головой:
— Напугал ты нас, парень, ох напугал!
По лицу старика медленно струятся слезы. А я физически ощущаю, как в мою душу скользкой, отвратительно холодной змеей заползает тоска. Боли уже нет. Лишь тоска. Она хуже боли…
Я чувствую, что у меня едва ли хватит сил на то, дабы подняться с постели и встать на ноги…
Глава семнадцатая
На следующий день я взял на работе отпуск. Точнее, пол отпуска, потому как одну его половину уже отгулял летом.
Первые несколько дней я просто валялся на диване и беспробудно пил. Затем, слегка оклемавшись, подался в родные места, в центр Украины, навестить мать. И хотя там поначалу крепче обычного прикладывался к рюмке, в конце концов, окруженный материнской заботой, понемногу начал успокаиваться. На душе стало чуть-чуть легче, тоска ослабила свою железную хватку, и сердце забилось ровнее.
Ссутулившийся, почерневший лицом, с глазами, как у больного лихорадкой, бегающими и воспаленными, возвратился я в Запорожье.
Между тем, здесь назревали неординарные события. По приезду домой я узнал, что Верченко попал в серьезный переплет. Проверки соответствующих органов выявили в «Домострое» крупные махинации, связанные с сокрытием доходов. По одному из местных телеканалов о них подробно рассказал солидный милицейский чин. Верченко сначала даже заключили под стражу, но потом ему удалось выйти на свободу до суда под подписку о невыезде. Как поговаривали в правоохранительных кругах, попахивало не только серьезными штрафными санкциями, но и реальным лишением свободы. Я, конечно, не ожидал, что у мужа Дианы возникнут такие большие неприятности.
Подробности решил разведать у Прохорова — тот обычно знал гораздо больше, чем сообщалось рядовым обывателям. В последний день своего отпуска, вечером я позвонил Юрию Петровичу и назначил встречу. Он, судя по интонациям голоса, находился в уже изрядном подпитии, но повидаться со мной согласился охотно.
Одевшись, я отправился в «Золотые пески» — ближайшее от моего дома приличное кафе.
Прохоров явился даже раньше назначенного времени. Грузный, запыхавшийся, в плаще на распашку, он ввалился в заведение и, пьяно щурясь, стал шарить глазами по залу. Отыскав меня, заулыбался и двинулся к моему столику.
— Умираю от жажды! — пожаловался он вместо приветствия и показал пальцем себе на рот. — Нужно смочить.
Я пододвинул ему рюмку и налил коньяка. Юрий Петрович одним глотком осушил ее и посмотрел на меня выжидательно, как преданный пес на хозяина. Я, не мешкая, налил еще. Ухмыльнувшись, сыщик выпил, закряхтел и тяжело, как мешок, плюхнулся на стул.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
