Тут, на их счастье, появилось и даже остановилось желтое такси, редкое по тем временам.
Надя обрадованно открыла заднюю дверь и села в машину.
— Вот спасибо!
Пожилой водитель в линялой майке, хмуро утираясь от жары застиранным вафельным полотенцем, сказал не поворачиваясь:
— Куда едем?
— В больницу, пожалуйста!
Водитель отпил воду из пластиковой бутылки:
— Вылазь. Я в гараж.
— Ну, я вас очень прошу! У меня ребенок…
— Я сказал — вылазь.
Надя взорвалась:
— А ну ехай, блин!
Водитель изумленно повернулся:
— Что?
— Ехай, я сказала! А то щас ребенком всю машину обосру! Езжай!
Водитель, полотенцем утерши пот с шеи, переключил скорость и поехал.
Мимо ВДНХ, то есть, простите, ВВЦ… мимо разобранных на части мухинских рабочего и колхозницы… вниз по проспекту Мира, в сторону Института им. Склифосовского…
Сидя на заднем сиденье, Надя качала на руках плачущего Ваню.
— Сейчас, Ванечка, сейчас! Не плачь! Щас нас доктор посмотрит…
— А чё с пацаном? — спросил водитель через плечо.
— Не знаю, поносит… Тише, родной, тише… Сейчас к доктору приедем…
Водитель неожиданно свернул к тротуару и затормозил.
— В чем дело? — спросила Надя.
Водитель вышел из машины, обошел ее и открыл заднюю дверь.
Но Надя отпрянула:
— Нет! Я не выйду!
— И не надо. Дай ребенка глянуть. Разверни памперс…
Надя прижала Ваню к себе:
— А вы чё? Доктор, что ли?
— Я лучше доктора. Патологоанатом. Клади его, не бойся…
Надя недоверчиво положила Ваню на сиденье. Ваня орал и сучил ножками.
Водитель открыл памперс, посмотрел на фиолетово-коричневую жижу в нем. Одной рукой снял со своей шеи вафельное полотенце, второй умело поднял Ваню за ножки и подложил полотенце под памперс. А памперс вынул из-под обкаканного ребенка и понюхал.
— Ты ему сливовый сок давала?
— Нет. Что вы!
— Не ври! Понюхай! — Он протянул ей обкаканный памперс. — Нюхай, не бойся! Это ж твой ребенок!
— Да не давала я, клянусь!
— Ну, мне-то не заливай! — сказал водитель. — Я тридцать лет желудки вскрывал. Смотри, цвет какой…
Свернув памперс, он баскетбольным броском забросил его в мусорную урну на тротуаре. Затем, перегнувшись через сиденье, достал свою пластиковую бутылку с водой, умело поднял орущего Ванечку, обмыл ему спинку, попку и промежность. И сказал:
— Молодец, Иван! Хорошо кричишь! Легкие развиваешь!
Ваня умолк — то ли от воды и чистоты на теле, то ли от голоса водителя.
— Давай салфетку, подгузник, — сказал Наде водитель.
— Нету больше. Это последний был…
— Да? Думать надо, когда из дома выходишь!..
Водитель обтер Ваню одним краем полотенца, обернул его попку сухим краем и ловко закутал, как в пеленку. И приказал Наде:
— Все, вылезай. Вон аптека, купишь марганцовку и разведешь. С тебя десять рублей.
Надя, выйдя из машины, удивилась:
— Сколько?!
— А сколько ты думала?! Давай, давай! Неча детей рожать, если денег нет. У меня шесть внуков, и всех я кормлю.
Порывшись в своей заплечной сумке-рюкзачке, она отдала ему десять рублей.
— Держи, — передал он ей запеленатого в полотенце и разом заснувшего Ваню. — А в больницы не суйся — там одни рвачи остались.
Домой добирались в метро.
Надя стояла в конце душного вагона, все места были заняты, и пассажиры, обозленные кризисом на всё и вся, делали вид, будто не видят Надю с ребенком.
А Ванечка спал, устало уронив потную головку ей на плечо.
Поезд затормозил, радио сообщило:
— Станция «Улица 1905 года». Осторожно, двери закрываются!
В другом конце вагона появилась хлипкая пятнадцатилетняя нищенка с грудным ребенком, закутанным в тряпье. На груди у нищенки была картонка с надписью химическим карандашом: «ЛЮДИ! ПОДАЙТЕ ХРИСТА РАДИ! УМИРАЕМ ОТ ГОЛОДА!» Придерживая ребенка одной рукой, нищенка держала в другой руке железную кружку и молча шла по проходу.
Нищенке никто не подавал — кто делал вид, что спит, кто отгораживался газетой с заголовками о грядущем кризисе…
Надя смотрела на это во все глаза, и ее глаза встретились с глазами нищенки, которая, Наде казалось, шла по проходу прямо на нее, словно будущая судьба.
Поезд остановился.
— Станция «Беговая»…
Нищенка посмотрела на Надю и вышла из вагона.
— Осторожно, — предупредило радио, — двери закрываются.
За окном было по-июльски светлое ночное небо.
Ванечка спал в люльке рядом с Надиной кроватью.
Надя лежала в кровати, смотрела в потолок и беззвучно плакала, слезы катились из глаз на подушку. Затем отерла слезы, села, достала из-под подушки школьную тетрадку с карандашом, посмотрела на заложенную в тетрадке фотографию, вырезанную из цветного журнала, заложила ее в тетрадь и, пришептывая, стала писать на чистой странице:
Дорогой мой, родимый!
Если только бы мочь,
Если только бы мочь
Слать тебе телеграммы,
Чтобы мысли мои о тебе
Передать,
Ты бы горы скопил
Бумажного хлама,
Их не в силах —
Одну за другой разорвать…
Посмотрела в окно, пошептала и продолжила:
В день сто раз бы стучались
К тебе почтальоны,
Высыпали б мешки телеграмм на порог!
Сам начальник главпочты,
Пожалуй, поклоном
Нас при встречах случайных
Приветствовать смог!
Если ж ты, мой любимый,
Додумавшись, ими
Станешь печку топить
Средь зимы, в гололедь,
Без обиды твое я шептать буду имя —
Мне тебя хоть бы этим
Немного согреть…
Шепотом перечитала написанное, достала из тетрадки заложенную в ней вырезку из журнала — фотографию Сергея Бодрова, еще раз полюбовалась им, поцеловала, заложила в тетрадь, сунула тетрадь под подушку и успокоенно заснула.
* * *
Чуть позже Надя варила на плите манную кашу. «Акаи» стоял на подоконнике, по радио звучал «Вальс цветов». Надя помешивала кашу ложкой и одновременно разговаривала с Ванечкой, сидящим на детском стуле:
— Кашка на воде, молока у нас нет, но будет вкусно, вот увидишь!
Выскребла из банки засохшее малиновое варенье, положила в кашу и размешала. Каша стала малинового цвета.
Ванечка от нетерпения и голода сучил ножками и что-то лепетал.
— Сейчас, дорогой, сейчас! — Надя достала из морозильника тарелку. — Ой, холодная!
И стала остужать кашу — переливать из кастрюльки в холодную тарелку и обратно.
Ванечка от нетерпения и голода расплакался.
— Все! Все! Даю! Даю, дорогой! Даю, мой родненький! — Чайной ложкой Надя зачерпнула кашу, подула на ложку, попробовала, снова подула и стала кормить Ванечку. — Вот так, дорогой!.. Вот так!.. Вкусно?.. О-о-очень вкусно!..
Оголодавший Ванечка жадно ел, улыбался ртом, раскрашенным в малиновый цвет так широко, как у циркового клоуна, кряхтел от удовольствия и ручонкой даже тянул тарелку с кашей к себе. А Надя кормила его, открывая рот вместе с ним:
— Во-от так! Умница! У нас еще четыре дня, но мы их ждать не будем, мы с тобой завтра в Уярск уедем. Сейчас отнесем вещи в ломбард, купим билет и — тю-тю, Москва! Ну ее! Ишь чего придумали — детдом! Нет, в Сибири ты станешь сильным мальчиком! Настоящим мужчиной! Во-о-от так! Вкусно? А Зинка плохая — дала тебе сливовый сок! Вот подлая! А ведь мы с ней по жизни подруги, с детского сада! Но теперь мы с ней больше не будем дружить! Конечно, там такой конкурс! Девять человек на место! Они же не могут из одного Уярска двух актрис принять! Вот она и… Все съел?! — Надя собрала ложкой кашу у Ванечки вокруг рта и скормила ему. — Вот молодец! Ничего мне не оставил! — Выскребла с тарелки остатки каши и съела сама. — Да, вкусная была… Ой, смотри!
В открытое окно один за другим влетали мыльные пузыри, радужные от утреннего солнца.
Надя, подхватившись, выглянула на улицу.
Там, на балконе над Ваниной квартирой, стояли два восьмилетних близнеца и выдували мыльные пузыри. Пузыри, переливаясь и лопаясь на солнце, летели вниз, иные залетали в Надино окно.
Ванечка потянул руки к летящим пузырям.
— Ой, ребята, еще! — попросила Надя пацанов.
Близнецы выдули еще.
Надя прибавила звук в «Акаи», подхватила Ванечку и под «Вальс цветов» стала танцевать с ним среди радужных мыльных пузырей. Ваня смеялся и тянул руки к пузырям, но тут зазвенел дверной звонок. Надя, вальсируя с Ваней на руках, подошла к двери:
— Кто там?
— Откройте! — сказал женский голос. — Служба опеки!
— Как? Еще четыре дня! — испугалась Надя и заметалась с Ваней по квартире.
А дверной звонок не умолкал.
Надя глянула в кухонное окно — внизу стояла пустая милицейская машина, а наверху, на балконе два пацана продолжали выдувать мыльные пузыри.
