Муторно заныло под ложечкой у Сидорки. Чуял, взболтал что-то потаенное и болючее в мельнике. Проникся вдруг доверием к нему. Пододвинулся вместе с табуреткой, положил ему на колено руку, попросил прощения за давнишнее:
— Не имей греха, Володька, за тот арест… Не по своей воле я. А что калмыков брал с собой, так иначе как? Дурило ты вон какой, обезоружить можешь. Знаю…
Мансур отмахнулся.
— Забыл уж…
— И ладно.
Умостил Сидорка локоть возле ломтя пирога, наклонившись, обдал сивушным перегаром:
— Не помог ты нам, Володька… А жаль.
— Об чем ты?
— Не догадываешься? Вот, вот… А ить он друзьяк твой наипервейший… Борька. Поехал бы в Целину ты, гляди, обернулось зараз иначе. Может, послухал бы он…
Нервный живчик забился в веке. Придавил Володька его большим пальцем. С непривычки глядеть одним глазом заморгал, сбивая накатившуюся слезу. Растеребил, чертов Заяц, свежую рану. Опять встал в памяти недавний разговор с Захаркой, его странная просьба. И опять дало знать о себе колючее желание: чем занимается все-таки сотник по ночам в атаманском кабинете? К полку есаула Грибцова не причастен; взвод калмыков, какими помыкает Сидорка, ведет свою, обособленную от их полка службу, тихую, незаметную, подернутую ночным покровом.
В самом деле забываться Володька стал. Эта чудная мобилизация, необременительная служба в казачьем полку… Ему, унтеру, георгиевскому кавалеру, дозволено проживать дома, на отделе от палаток, разбитых на выгоне. Побывал в степи, в разъезде проветрился и — вольный казак. Опять на неделю. Чем не служба? А Борисово дело, как и думал, — табак. Спадет полая вода в речках, установятся дороги, казаки выступят. А что он поделает со своей жменькой сопляков? Уметется за Маныч… И там такие же станичные отрядики; каждый партизанит в одиночку за своими левадами. Без оружия, без офицеров, без лошадей. Выдавят их донцы из области как пить дать, будто сыворотку из портошного молока. Жаль, парень Борис добрый, на весь хутор. И — рубака! Недаром Захарка вертится возле него, готов даже есаула посулить, лишь бы склонить на свою сторону. «Эх, нужно бы все-таки самому съездить тогда на Целину… — с огорчением подумал он. — Кого, интересно, посылали?»
Успокоив веко, Мансур потянулся к бутыли.
— Ты бегал?
Сидорка перестал жевать.
— До Бориса, спрашиваю, сам мотался? Подсылали кого?
— Не положено знать…
— И не нужно, — согласился Мансур, подавая стакан. — А Захарка, хочешь знать, в потайку не играл со мной. Все до последку выложил. Ну, перехиляй.
Крякнув, Сидорка ткнулся сморщенной мордой в рукав. Доглядев, хозяин не пригубливает свой стакан, подумал, обиделся.
— Пей, пей, — примирительно закивал чубатой головой. — На глаза до него не казались… Подметнули письмо. И что думаешь? Надбегал.
— Бо-орька? Он был в хуторе?!
Сидорка привалился к простенку. Заглаживая щепотью по привычке редкие усики, тщетно маскировал прореху на губе.
— Ага. Явился в назначенное время. Чудок пора-не даже. Позавчера стряслось, вечером. Вошел, поздоровкался. На лавку сел. Грит, получил, писульку твою… К Захарке эт обращается. Глазищи у самого — во! Наган на самом пупке, кубур откинутый. Наготове, словом. А саблища… по полу волочится… Длин-нюща-ая-я! Ей-бо. Побожусь. Отродясь такой сабли я и во сне не видывал. А глянул бы ты, Мансур, на его кобылицу… в чулках вся чисто, лысая… Зверь! Сама кидается зубами до горла. Да норовит, стерва, офи-церьев…
— Казал что он? — Мансур облизал пересохшие губы.
— А ничего… — Сидорка вдруг сник. — До ветру, грит, с вашей бумажкой сходил. С тем и пропал. Пригрозил только: мол, ежли семью мою тронете хоть одним пальцем, на дне Маныча разыщу.
— Брешешь все ты…
— Вот те хрест.
Володька недоверчиво усмехался, ворочал шеей:
— Балачки те слыхали. И про саблю, и про кобылу…
Грохнул Сидорка об стол кулаком, выкатил дуром зеленые зенки.
— Балачки?! И Захарке балачками все то представляется. А поди вбей в его упрямую башку… Ему поручил полковник Севастьянов пригорнуть Бориса до нас, до казаков! А он? Вертит хвостом… Глупой Сидорка Калмыков, не видит. А Сидорка ви-и-дит! Чин, обещанный полковником, жаль отдавать. Кому бы? Хохлу! Да самому сотнику ни в жисть до есаула не дослужиться, а тем паче на такой должности, как теперяшняя.
— А чем должность плоха? — Мансур подливал масла в огонь. — Строевой службой не обременены, в караулах не стоите… А ежли, сказать, бой какой, башку не подставлять под шашку.
Сидорка зло опалил взглядом.
— Ага, не подставлять… Ну и с бабья кровавую юшку по ночам выдавливать, гнуть салазки дедам столетошним… Эт тоже не мед. И прямо скажу, не наше, казацкое, дело. Вон, антилигенты нехай… Одного уж подпустили в Целину, в самый отряд. Ага, грамотей, шибко писучий, шельмец… Доносит на бумажках про то, какие дела творятся в отряде у Бориса…
Засиделся гость до захода солнца. Всю жизнь, пока росли, они дрались: ни на шаг, ни на полшага не уступали один другому пыльную хуторскую улицу, голызину в камышах Хомутца, кусок плаца возле церковной ограды, покрытый истоптанным, смешанным с землей и кровью снегом… Дрались во всю силу молодых, зудящих от роста кулаков, бились в
