к карточкам. Они стояли на комоде, подпертые пустыми флаконами, стеклянными баночками, морскими ракушками, висели на стенах в рамках под стеклом. В сумраке не различал мелких черт, но безошибочно угадывал по общему контуру самого хозяина. Все военные, в форме — видать, парубком и не снимался. Не знал определенно, чутье подсказывало, карточки — документы важные в его теперешней работе.
За спиной прокашливался Сидорка — давал о себе знать. Перенял взгляд сотника, несмело предложил:
— А может, сховались у старого Макея?
Захарка промолчал. Арест самого мельника не входил в его план; зная из допросов соседей о привязанности Бориса к дочке и о том, с каким нетерпением он ждет другого ребенка, решил пока взять в заложники беременную жену и девочку. Предложенный в письме чин есаула не сработал — может, возымеет действие угроза. Выходит, дело оборачивается изнанкой. Ежели даже мельник не припрятал беглецов, спрос будет с него…
Уловил Сидорка кивок сотника, живо вымелся из хаты.
2
За ветряком палом разгорается утро. Огонь пожирает синие обрывки туч, плавит зеленый окраек небосвода. Ноздри будто улавливают запах гари, доносимой с бугра степным ветерком.
На стук приклада вышел Макей. Увидав вооруженных казаков, поддернул плечом сползавший ватник; глядел на офицера выжидающе из-под темных кустистых бровей.
Не погнулся у Захарки ответный взгляд; продевая большой палец под широкий ремень рядом с кобурой, спросил с ледяной усмешкой:
— Не угадываешь… дядько Макей?
— Бог милостив… Ни на здоровье, ни на память не жалуюсь покуда. Кирсана Игнатовича сынок… Рад видеть при полном здравии и почете. Не чурайтесь, заходите в мои хоромы…
Сглотнул Захарка подкативший сухой ком.
— Твои-то сыны… надо думать, тоже в здравии?
Взмахнул Макей полами ватника: должно, мол, так. Понурив белогривую голову, спустился с порожек, затоптался по бурьянной подстилке.
— Куда сховал сноху?
В самом деле, тут беглянок нет. Да и какой расчет перебегать сотню саженей из своей землянки под кров свекра? Но старый знает достоверно, где они…
— В флигеле кто?
— Один домовничаю… Баба после великодня укатила за Маныч дочку свою проведать. У двох хозяинуим с Лазарем, мирошником. Он на ветряку, а я боле дома отлежуюсь… Слыш-те, клюкает? Он, Лазарь.
От мельницы глухо доносились удары молотка по чему-то деревянному. Руки Захарки сами по себе вынули пачку; тыкался папиросой в голубой огонек, бегая взглядом от ветряка к флигелю. Не знал, что ему делать. Арестует мельника, будет допрашивать с усердием, как Ефремки Попова отца. Никодим — казак; с него прямой спрос за сына, офицера, дезертира, наконец, предателя вольного казачества. Допрос мельника — напрасная трата времени. По слухам, сынов он не благословлял на красноотрядное дело, даже повздорил со старшим за его бунтарство, советовал остепениться, не браться за оружие, отказал в помощи. Всему этому верил Захарка, да и отец Кирсан упорно держал руку Макея. Не уличишь старого и в пособничестве к бегству снохи. Извернется…
Опережая вставшие на развилке мысли сотника, Макей заговорил:
— Сноха моя, Захар Кирсанович, не заховалась… Ей разрешаться приспичило, вот и заюрила баба до матери в Платовку. Вчера, уж поздненько, прибегала Пелагея, дочка, просила подводу… Отказал. Не было: Лазарь у Веселый ездил. А ежели нема в хате, значит, укатили с попутной бричкой или у соседей кого наняли лошадь.
Выпустил Захарка струю дыма. Дрожа ноздрями, наблюдал, как он таял в утреннем воздухе. Решение пришло внезапно. Унизить мельника. Не ночью, на допросе в правлении. Нет. Днем, на свету… На людях! Склонить, опозорить, втоптать в уличную грязь гордую, благообразную голову, в дугу согнуть прямую нестарческую спину. Тяжестью всей должна навалиться на него вина детей. Пусть видит весь хутор ту кару, какая постигнет всякого, кто осмелился встать в противной стенке свободного Дона.
Кстати пришло на память давнишнее, дедовское еще, наказание за воровство — самосуд. Дикий степной обычай: зарезал чужую овцу — тебя обматывают кишками этой же овцы, обвешивают гольем, головой, ножками, требухой, мажут кровью, навозом лицо, и под свист, улюлюканье толпы водят в таком наряде по улицам, избивая и оглашая во все горло имя вора. Зарезал курицу, утянул с крыши сарая валяные опорки, заброшенные за негодностью, — вешали ворованное и гоняли. Кара мучительная, страшная. Редкий выносил ее; не накладывал на себя рук, так съезжал из хутора насовсем, подальше с глаз.
Ни слова не говоря, сдернул с плеч мельника добротный суконный ватник. Не бросил наземь — оглядевшись, повесил на перила крыльца. Ровным голосом разъяснил Сидорке:
— Обвешайте с ног до головы всякой бурдой. Проведите, как вора, по улицам, не жалейте глоток и шомполов…
Сидорка, бледнея, шевельнул от растерянности руками, выворачивая их ладонями вверх.
— Не ясно?
— А веревку… где взять?
Дотошный Манжик, переняв взгляд сотника, бегом кинулся в сарай; вынес оттуда охапку объедьев, кусок драной рогожи, старую овечью шкуру и налыгач. Кинул к ногам урядника; довольный, ослепил белозубой улыбкой, отряхивая ладони. Трое остальных, подхватив почин, метнулись по двору, загребая всякий хлам.
Захарка поднялся на крыльцо. Нарочно долго вышагивал по чисто вымытым некрашеным полам прихожки и светелки. Удивили опрятность, порядок. У кровати — лоскутный половичок ручной вязки; на окнах — накрахмаленные кружевные занавески. Задернуто марлей даже зево русской печки. В светелке на круглом столе, застланном
