кровь, бесщадно, лихо; по малолетству не утруждали себя думками, что распаляет в них взаимную вражду. Теперь сидят за одним столом, пьют из одной бутылки, путая стаканы.
Возле хаты оборвался конский топот. Сидорка прилип к оконцу.
— Так и есть, по мою душу. Калмычонок наш, Ман-жик… Угадываю, конь его серый.
Вскочил с табурета, нетвердо держась на полусогнутых ногах, облапывал простоволосую голову.
— Навроде фуражка должна… А, Мансур?
Тряс Володька остатки в бутыли; хриплым голосом удерживал:
— Ты погоди, погоди, Сидорка. Сорвался уж… Тут еще есть… По остатнему…
— Не-е, корешок, спасибо. И так засиделся, кажись… Захарка, сам знаешь… Послал Манжика. Дела-а у нас на ночь намечены…
— Дела завсегда есть. Садись.
— Не, не. Чую, лопнуло у Захарки терпение. Нонче срок исходит, последний. Арестуем ночью… Только тсс… бабу его, Борькину. А там и до самого Макея доберемся. В подворье впустим красного петуха… И ветряк спалим, даже памяти в хуторе об нем не оставим. Так-то, Мансур, с врагом Дону разговаривать надо.
Володька отставил бутыль. Чугунной тяжестью гудело в голове, но слова казака подействовали отрезвляюще, будто окунулся в бочку с холодной водой на огороде у колодезя. В комнатке за ларем отыскал Сидоркину фуражку. Вышел за ним из хаты, дальше порога не провожал. Кликнув из кухни мать, попросил вылить на себя тут же посреди двора ведро воды. Натерся рушником до огня в ушах, унимая в башке самогонную одурь. Застегиваясь, молчком направился к калитке:
— Куда ж ты? — окликнула мать.
— Скоро я…
Косясь на малиновое солнце, уходящее за краянские сады, свернул в тесный проулок. Издали увидал облезлую глухую стенку думенковской мазанки, прошлогодний бурьян на крыше. Из бурьяна все так же торчит дымарь, венчанный опрокинутым ведром с выставленным днищем для доброй тяги.
Постоял у раздерганного плетня, старательно подтыкая под зеленый околыш волосы. Дождавшись, когда по улице прошла горластая стайка казаков из его полка с гармошкой, перелез плетень — в калитку не осмелился.
Из катуха вышла Пелагея. В испуге распахнулись ее диковатые глаза.
— Христос воскрес…
— Воистину воскрес.
Не зная, как объяснить свое появление, да еще таким способом, стащил с мокрой головы фуражку. Прокашлявшись, заговорил, блуждая взглядом:
— Ты, Пелагея, послушай, что скажу… Тикать вам надо с хутора. Ага. Ей-богу, не брешу. Наведут всем Ду-менкам этой ночью решку.
Беспомощно одергивала Пелагея края клетчатого платка. Володька, поглядывая на соседский плетень, снизил до шепота хриплый голос:
— Девчонку до нас напока сховать… Стемнеет, приведи. А Махору надобно подале куда-нибудь… В чужой бы хутор…
— Куда ей-то? Чижолая она. Родить вот-вот…
Крякнул досадно Мансур; водворив на место фуражку, пришлепнул к темени.
— Эка, напасть господняя. Ладно! Сбери ее в дорогу. Впрягу кобылу в бедарку. К ветряку нашему проберитесь. Батька мой спробует… Старику лекше, тем боле к Дону…
— А ежли… в Целину? — робко молвила Пелагея, прикрывая рот заскорузлой ладонью.
— Гиблое дело. Все балки, бугры до самой чугунки забиты пикетами да разъездами. Носа не высунешь за Хомутец, не то что…
Ухватившись за стояк, он тяжело одолел плетень.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
1
Двинул сотник ногой. Дверь, ржаво взвизгнув, откинулась. Из черной дыры шибануло прело-кислая чуланная вонь. Расстегивая кобуру, нырнул под низкую притолоку. Нащупал дверную скобу. Не заперта изнутри и комнатная дверь — живут люди без страха.
Впервые Захарка переступает этот порог. Босоногим мальцом, длинновязым парубком истоптал пыльную улицу и забурьяневший проулок возле саманной хаты с прогнувшейся матицей, а в середке не побывал. Довелось-таки…
Рассветные сумерки пробивались в заплаканные оконца. По каким-то признакам понял: хата покинута жильцами. Отняв руку от кобуры, шагнул за печку. Так и есть: голые доски на деревянной кровати, пуста и лежанка…
С вечера были на месте — брюхатая баба с девчонкой и сестра. Допоздна горела лампа. Вон она, на столе. Кто-то спугнул… Сидорка?! Некому больше. Он один знал об аресте. Выболтал спьяну. Трое суток шатается меж двор, пропадает по гульбищам, как мартовский кот по свадьбам.
— Погля, не-ету?!
Сидорка не поверил глазам — лапал голые доски кровати.
— Гм, ждать будут, покуда ты соизволишь явиться… Что-то удержало — не влепил в небритую рожу, запухшую от самогонки и безмерной пасхальной жратвы. Не испытывал Захарка почему-то злости на явный провал. Топчась, мирно ощупывал взглядом каждый предмет: старая деревянная кровать, почернелая икона богородицы, укутанная льняным вышитым рушником, медная лампадка, кособокий комод в простенке меж двух оконцев, глядевших на улицу. Угол занимает фикус в деревянной кадке на земляном полу. Длинная лавка; дальше — посудный шкаф, прислонившийся к стенке против печки. Печка и шкаф отгораживают, оставляя узкий проход, горенку от комнатки. Между кроватью и лежанкой, у глухой стенки, — скрыня.
Рука потянулась
