— Сучка, — сплюнув, обидчиво отвернулся Сидорка.
Управившись с конем, он предстал начальству. Чужак, есаул, оттягивая щепотью жидкий ус, откровенно усмехался. Сотник спустил с цепи пса, но на диво добродушного, не кусачего:
— Паскудник, опять нашкодил… Чужих небось всех на хуторе перепробовал, до своей добрался… Ну, кобель безудержный.
— Вы, сотник, не правы… — заступился есаул.
Захарка недовольно нахмурился; круто меняя разговор, спросил:
— От Студента других вестей за ночь не поступало?
— Покудова молчит. Срок-то еще имеется: до завтрашнего утра.
Раздумывая, Захарка тер колючий подбородок; перехватив испытующий взгляд есаула, отпустил вестового:
— Вон.
Потоптался у своих ворот Сидорка, не осмеливаясь взяться за щеколду. Почел выгодным для своей персоны не являться пока на глаза бабе, не наступать на болючую мозоль. «Нехай охолонет трошки…»
Раздумывая, до кого бы затесаться на пасхальные объедки да опохмелиться, он наскочил за правлением на ораву хуторцев, «мобилизионников» из вновь созданного есаулом Грибцовым полка. Окружили, ржали на всю улицу, как жеребцы; насмехаясь, выспрашивали все подробности вчерашней оказии. Тянули в компанию; не выставляя напоказ обиду — иначе засмеют вконец, — сослался на службу;
— Не, робя, ослобоните… Вчерашнее было вчерашним, а ноне обратно служба. Не, не, бегу.
Вырвался от веселых дружков, не оглядываясь, свернул в проулок. За левадой казаков Волковых столкнулся с Володькой Мансуром. Шел тот пеши, при оружии; за ним устало переставлял ноги мышастый горец с впалыми, белыми от засохшего рассола пахами — видать, сделал порядочный за ночь пробег. Поздоровались через силу.
Не хотел Сидорка останавливаться, но ничего затаенного, насмешливого в голосе мельника не учуял. Праздно полюбопытствовал:
— Откуда ноги волочишь?
— В разъезде черти таскали… Двое суток из седла не слазил.
Прилаживаясь к чужому кисету, Сидорка умышленно спросил не то, о чем бы хотелось выведать:
— За Маныч подавались?
— Не, возле самой Целины кружили…
— Ужли? А мы тут Великий день вчера провожали… Влетел я, паря, так влетел… Во, смехота! Сроду во всем хуторе такого ни с кем не случалось. Так ты не слыхал? Брешешь, Мансур, не прикидывайся.
— С перепою ты должно, Сидорка, — добродушно огрызнулся Володька.
Недоверчиво щурил урядник зеленые кошачьи глаза. Скручивая из полоски старой газеты козью ножку, велел побожиться:
— Божись.
Мансур хмыкнул:
— И впрямь ты… после самогонки. Не успел опохмелиться?
Скривился Сидорка, будто волчью ягоду раздавил зубами; стискивая лоб, сознался:
— Разваливается башка… Вот шукаю, где б стулить ее трошки.
— А вот хата моя…
Сидорка обрадованно хлопнул догадливого мельника по погону.
4
Хозяин оказался на диво хлебосольный. Стариков не было. Сам уставил в горенке стол и печеным, и вареным. Самогонка всегда водилась в хате под иконостасом, за кружевной накидкой.
После второго разлива Сидорка «стулил» разваливавшуюся голову; шлепнул по лбу, обрадованно объявил:
— В аккурате.
— Жуй, жуй, — угощал Мансур, подсовывая тарелку.
— Послушай, Володька, — Сидорку тронула его щедрость, — а что ты до сей поры байбакуешь? Ить мы с тобою годки. Детва моя уж вон какая… Из нашей всей череды один ты в холостяках.
Скаля щербатый рот, Мансур отшучивался:
— А к чему ярмо? Хватит, что у друзьяков есть жин-ки. Одного как-нибудь не обделите…
— Ха, штукарь! Так зачем тебе, к примеру, моя баба? Ить оно что конский лишай.
— Не кажи-и… Я-то вкус на то имею. Кому, может, конский лишай, а кому, гляди, на сапой видится… Оно вить поблизу да за дармовщину всегда кажется черт-те чем. А я издали наглядаю. Сходит за кусок скоромного пирога. Вот этого…
Поддел ладонью, как грабаркой, с жестяного листа увесистый ломоть пирога с поджаренной коркой, потряс над столом и шмякнул прямо на скатерть перед гостем.
— Во, пробуй. Это Дашка твоя.
Гость оборвал смех; укладывая на колени кулаки, навалился на стол.
— Брешешь, Мансур… К чему эт ты, а? Про Дашку мою… Все уж ты прослышал.
Мансур, наполняя стаканы, укорял:
— Репьях ты, Сидорка, ей-богу. Скажи хоть, стряслось что? Ни сном ни духом не ведаю. Дашку свою прихватил с кем, ага?
— Угадал, паря. За садами…
По выражению глаз мельника Сидорка понял, в самом деле не слыхал еще. Обрадованный, рассказал со всеми подробностями о своей промашке; силился высветить все в смешном виде.
Мансур не ржал, похабно не подмаргивал. Насупившись, слушал с необычным для его легкого нрава напряжением и участием. Только и заметил упавшим, поблекшим голосом:
— Лизавета, она мастерица на такие штуки…
