интересует смысл, в первую очередь, фактический. Вот мы наблюдаем за кем-то, за человеком или группой людей, и говорим: эти действия осмысленны, потому что с совокупностью этих действий или действований они связывают некий субъективный смысл. Здесь все понятно, но бывает и по-другому. Бывает так, что мы говорим: мы сейчас не на конкретных действующих обращаем внимание, не на то, что происходит здесь и сейчас, а высказываем некое обобщающее суждение. «В среднем и приблизительно… в данной массе случаев…». Это значит, что бывает, что в массе случаев смысл сопрягается с определенного рода действием, а в других – не сопрягается. Потому что одни и те же действия могут совершаться одними людьми с полным осознанием того, что они делают, а другими – по привычке, не задумываясь. Мало того, одни и те же люди вначале совершают действия осознанно, а потом доходят до автоматизма, но для нас важно, что они в принципе вначале были осмысленны. Потому что если они и вначале не были осмысленны – то что мы изучаем? Мы же изучаем смысл, но если смысл действующему не ясен? Тогда что мы интерпретируем?
Мало того, мы не можем удовлетвориться только этим возможным обобщением, этой усредненностью. Вебер понимает, что это важно, но одно только это его не интересует. Есть еще и сконструированный тип. Что это означает? Это означает, что когда мы переводим наше рассуждение в разряд операций с идеальными типами, мы уже в меньшей степени заинтересованы в том, чтобы разбираться с каждым отдельным случаем или даже с некоторой усредненной их массой. Мы работаем с такими типами действий, в которых осмысленность является принципиально важным моментом. Буквально через несколько минут мы увидим, почему это так важно. Мы не все время будем цепляться за текст Вебера – у нас будут короткие минуты отдохновения от этого тяжелого и совершенно неудобоваримого текста. Кстати, помните, я говорил про книгу Вольфа Лепениса «Три культуры. Социология между наукой и литературой»? В частности, он там указывает, почему Вебер избирает такой путь и такой способ письма. Это сделано сознательно. Вебер прекрасный стилист и может писать блестящие публицистические статьи. А здесь, подобно тому как у Платона висела надпись перед входом в Академию «Не знающий геометрии да не войдет», Вебер говорит своим читателям: «Не можешь пробраться через этот текст, уйди, ты не ученый». Я знаю многих умных людей, которых Вебер отбросил. Может, это и неправильная стратегия у него, но что есть, то есть, другого Вебера у нас для вас нет.
Теперь посмотрим на другой очень важный момент. Именно границы между осмысленным действием и сугубо реактивным поведением чрезвычайно подвижны. Что это означает? Это означает, на самом деле, ужас и кошмар (ужас и кошмар не столько для нас, потому что мы не веберианцы в чистом виде, а некоторые – вообще ни в каком смысле; это ужас и кошмар для самого Вебера, хотя он, возможно, и не отдавал себе отчет, к какой пропасти приблизился и на что покусился). Конечно, можно сколько угодно говорить, что бывает и так, и по-другому, что бывают действия такие, а бывают другие, но если мы признали, что граница между осмысленным и реактивным поведением подвижна, то остается загадкой, что может сказать социология о реактивном поведении, если она занимается интерпретацией смыслов. Может ли она проинтерпретировать поведение, в котором этот смысл не явлен самому действующему? Немного дальше по тексту Вебер говорит о мотивах действия.
Мотив – это основание действия, внятный как таковой самому действующему. То есть если сам действующий не опознает, на основании чего он действует, почему он действует так, а не иначе, – его действие не мотивировано. Но если оно не мотивировано, если его основания не ясны действующим, если нет субъективного смысла, – тогда что? Что делает социология? Как она его интерпретирует? Если она не интерпретирует, может ли она дать каузальное объяснение? А если не может, то где она как наука? Подрываются самые возможности социологии. Это действительно одно из самых тяжелых мест. Но надо иметь в виду, что Вебер идет первым, прибивает дорогу через такие дебри, через которые наша дисциплина в каком-то смысле не пробилась до сих пор. Об актуальном понимании я говорить не буду, потому что это уведет нас в слишком далекие и тяжелые рассуждения. И сразу перехожу к тому, что важно зафиксировать для себя именно сейчас.
Вебер недаром называет социологию наукой и связывает между собой интерпретацию и объяснение. Дело в том, что научное объяснение предполагает, что результатом его будет действительно научный результат – всеобщий, воспроизводимый и передаваемый другим. В том, что касается объяснения, это более или менее понятно, например, если мы спрашиваем, почему яблоко, брошенное с пятого этажа, летит вниз, ответом будет: на него действует сила тяжести. А любое яблоко полетит? Любое, можете проверить. По крайней мере, на этом поверхностном уровне объяснение работает. Конечно, существует очень известный анекдот, который любил Батыгин, – про уши таракана. Мы говорим ему: «Беги!», он бежит; потом отрываем ноги, говорим: «Беги!» – и он не бежит. Вывод – уши у таракана на ногах. Понятно, что таким образом построить полноценное научное объяснение невозможно. Из того, что яблоко всегда летит вниз, из одного этого нельзя получить свидетельство о законе тяготения, здесь требуются гораздо более сложные построения. Но не заморачиваясь сейчас этой большой проблемой логики и философии науки, мы можем, тем не менее, сказать, что для Вебера повторяемость, воспроизводимость и транслируемость результата была важнейшим признаком научности. Однако что мы получаем, если переходим на позиции понимания? Если наше понимание «вчувствующее» (когда мы хотим поставить себя на место другого человека, повторить внутри себя то, что происходит в его духовном мире), о чем, в общем, говорили в то время сторонники «понимающей психологии» и прежде всего Вильгельм Дильтей, один из самых влиятельных философов того времени, тогда шансы на получение научного результата в том старом смысле науки крайне малы. Зиммель, в своих замечательных исследованиях понимания во втором издании книги «Проблемы философии истории», рассуждает так: «Если мы внутри себя воспроизвели элементы чужой духовной жизни, то не нужно думать, что они стали нашими». Нет, мы внутри себя, в нашей душевной жизни производим некое явление, последовательность переживаний и мыслей, но это наши переживания и мысли, которые мы идентифицируем как чужие, но сами они остались у того, у другого, перенести их внутрь нас невозможно. Проникнуть в душу другого, его сознание и эмоции нельзя. Так
