и Риккерт рассуждал, и это вообще важный пункт расхождения более кантиански ориентированных авторов с Дильтеем.
Отсюда, однако, сначала Зиммель, а потом и Вебер, делают вывод о том, что понимание все-таки возможно, но это особое, не психологическое понимание. Вебер здесь говорит: «Не нужно быть Цезарем, чтобы понять Цезаря». Иначе историей вообще невозможно заниматься. Мы многое понимаем сразу, актуально, а кое-что не сразу, не актуально, а посредством интерпретаций, только построив некую типологическую схему. Схему чего – чужой душевной жизни? Нет. Вебер критикует Зиммеля за то, что тот не удержался на высоте собственных достижений, дает слабину и соскальзывает в психологизм. Что мы понимаем? Смысл действия. Не действующего, а смысл того, что он делает. В разных вариантах эта мысль присутствует у Риккерта, Зиммеля и у Вебера.
Иначе говоря, вместо того, чтобы интерпретировать смысл действования из сложной связи душевной жизни того, кто действует, мы интерпретируем его из смысловой связи того, чем он становится в наблюдаемом нами мире. Но как же так, мы же сказали, что действие, действование (я оговариваюсь, потому что по-русски говорить «действование» ужасно неловко) имеет субъективный смысл? Ведь, напомню, все же на это завязано! Смысл – не хороший, не правильный, не эффективный, но фактический, субъективный смысл! Правильно, действование имеет субъективный смысл, но этот субъективный смысл в его субъективной связи, в связи переживаний, ассоциаций, объективных содержаний с эмоциями (например, когда человек решил задачу и радуется при этом) – мы это все убираем. Нас интересует субъективный смысл постольку, поскольку он доступен научному пониманию, научной интерпретации. Чужую радость, горе или гнев мы можем «актуально понять», не будь этого, про понимание вообще вряд ли бы говорили. Говорили бы, что есть некое основание, мотив, нам недоступный, но дающий о себе знать в поведении. А мы некоторый оттенок понимающего сопереживания никуда не денем, но сосредотачиваемся на объективно доступном субъективном смысле. В сущности говоря, надо сразу согласиться с тем, что огромный массив смыслов человеческого поведения оказывается для социологии либо полностью недоступным, либо доступным лишь в небольшой части. И Вебер с этим согласен. Он пытается прикинуть, где лучше всего искать этот доступ к субъективно значимому смыслу как к тому, что мы можем как ученые правильно понять, проинтерпретировать так, чтобы сделать отсюда вывод о причинах и результатах поведения.
Вот здесь мы видим, как методологическая формалистика внезапно наполняется мощным культурно-историческим содержанием. Разумеется, Вебер пытается создать понятия максимально абстрактные, максимально универсальные, но не надо забывать, что с самого начала своего методологического проекта он совершенно отчетливо говорит: нельзя представить себе, что социальная жизнь построена таким образом, что если мы, например, работаем с какими-то понятиями, чистыми понятиями науки, то чем больше мы будем эти понятия уточнять и утончать, тем ближе мы подберемся, наконец, к самой реальности. Или наоборот, если мы возьмем какие-то описания происходящего, какие-то понятия, которые отражают то, что есть на самом деле, и начнем потом из них составлять нечто все более и более абстрактное и общее, мы, наконец, получим вполне работающий, обобщающий аппарат – не получится ни то, ни другое. Нельзя дедуцировать из общего понятийного аппарата историческую и социальную конкретику, действительность (мы говорили об этом на прошлой лекции). Нельзя из понятий, с которыми мы работаем, годных применительно к данной ситуации, составить некое обобщающее видение социальной действительности.
Это, кстати говоря, объясняет, почему так тяжело бывает читать огромные разделы в «Хозяйстве и обществе», где Вебер пишет о разных формах организации господства, о том, как построены те или иные средневековые или античные модусы социальной жизни. И я все время пытаюсь избежать слишком привычных и слишком о многом говорящих понятий, вроде «общества», «государства», «феодализма». Вебер старается как историк не убегать слишком уж далеко от исторической реальности, хотя историки этого подвига не оценили и считают его социологом, применяющим обобщающие категории там, где их применять нельзя. Но все-таки понимание этого у него было, стремление сочетать внимание и любовь к историческому материалу с любовью к абстрактным конструкциям, методологическим вниманием к теоретическим ходам.
Что для нас это означает здесь, в части методологических построений? Мы можем представлять себе дело поначалу так, будто Вебер предлагает нам некий универсальный аппарат; куда бы нас ни занесло, мы всюду достаем томик Макса Вебера и говорим: давайте сюда действующего, субъективный смысл, мотивы и так далее. И Вебер, конечно, заманивает нас именно к такому пониманию. Тем не менее, это не совсем то, что есть на самом деле у Вебера. Еще раз, посмотрите – он нам говорит: осмысленное поведение, мотив, который внятен действующему; понимание, которое возможно, в отличие от актуального понимания, именно для ученого, то есть воспроизводимое и надежное понимание субъективного смысла как в некотором роде объективного – о чем это нам говорит? О том, что понятия Вебера скроены в методологической части в большой степени по мерке его основополагающего проекта, состоящего в объяснении того, как появился современный Запад, как появилось, говоря языком современной социологии, общество модерна, что появилось, как это произошло и чем все кончилось, когда произошла рационализация социальной жизни и ее расколдовывание. Если это все не иметь в виду, становится совершенно непонятной методологическая работа Вебера. Это, кстати говоря, впоследствии пытался преодолеть Шюц именно на уровне методологии. Он исходил из того, что слабости веберовских построений можно преодолеть за счет сугубо методологической работы, за счет того, что будет использована более изощренная философия, в которой будет дана более тонкая трактовка того, что такое смысл, а также – что такое мотив, намерение и многое другое. Но при этом, естественно, Шюц кое-что приобретает (и не так мало), но кое-что и теряет: теряет он эту фундаментальную связь между методологической работой и большим историческим проектом.
Возвращаемся к основным понятиям Вебера. Ясно, что для того, чтобы эта теоретическая конструкция показала свою действенность, Вебер должен найти такие действования, которые очень хорошо ложатся в его рассуждения. Вот его знаменитая типология, четыре типа действия. Вебер говорит: более всего нам (не Максу Веберу лично, не каждому из нас с вами, а нам – ученым) понятны некоторого рода действия, мы можем их проинтерпретировать, но самое главное, что здесь будет трепетная радость узнавания чего-то подобного тому, что мы и так знаем. Наука – это воплощенная рациональность, это рациональное систематизированное знание, и нам как ученым более всего понятно рациональное действование. Очень важный момент – что мы понимаем применительно к рациональному действованию. У него
