же у меня в декабре карточки украл.
— Я знаю. Мало мы его до войны били, — вздохнул Вовка.
— Я заходил к ним, когда Толька еще был жив, это примерно в январе сорок второго, — сказал Сережа. — Но он уже не вставал. И мать их умерла.
— Это неизвестно. Может, снарядом накрыло. Она ушла на работу и не вернулась, — поправил Вовка, — и про что тебе Толя говорил?
— Про шоколад. Вот, мол, кончится война. Кончится же она когда-нибудь. Ну вот, и он скопит деньги…
— Это он и мне говорил, — кивнул Вовка. — Еще что? — Книжки просил привезти…
— Это он всегда просил, еще и до войны. А про Соловьевых знаешь? Тех, что в стандартном жили?
— Я знаю, что их сестра Тонька карточки потеряла.
— Знаю. Я иду, мне Костя-маленький навстречу идет, аж черный весь. «Чего?» — спрашиваю. «Да Тонька, дурища, на всю третью декаду карточки потеряла. Как жить — не знаем». И заплакал. И пошли они один за другим помирать: сперва ихний отец, что в ПВХО служил, после Колька-Соловей, потом уже матка ихняя…
— А Костя?
— Его в детдом забрали… Тонька эвакуировалась.
— А Зойка Иванова? — спросил Сережа.
— Эвакуировалась. Брат ее Колька Иванчик, знаешь, здоровый, кряжистый такой, тот умер. Гришка Кундаль умер. Да много.
— А Ленька Кундаль?
— Ленька в армии. Вот про Тотема не знаю. Они собирались эвакуироваться, а уехали или нет — не знаю. Я и до войны к нему редко ходил.
От Вовки Сережа пошел к Тотему. В дом на Ярославском он всегда заходил с волнением. Это был дом его самого раннего детства, здесь он прожил первые восемь лет. Потом они переехали на другую улицу в том же районе. Но дружил он по-прежнему с ребятами со старых дворов. И все детские воспоминания были связаны с этим большим бревенчатым домом, огромной верандой с разноцветными стеклышками, в которой висел старинный домик-барометр. Перед дождем из домика выходила дама с зонтиком, в хорошую погоду — мужчина в костюме. По утрам, вбегая на веранду, Сережа неизменно видел бабушку. Она стояла у керосинки и помешивала ложкой в кофейнике. «Погулял, мой Баргунчик?» — ласково говорила она. Перед верандой стояли качели. Сильно раскачавшись, Сережа, взлетая вверх, видел Поклонную гору и верхушки синего леса. И в первый класс он пошел из этого дома.
…Крыльцо сильно покосилось. В нем было девять ступеней, раньше казалось это так много. Когда-то Сережа прыгал с одной ступеньки, потом с трех, наконец с семи ступеней летел стремглав вниз и падал на руки. И здесь на ступенях лед. Но двери заперты. Сережка вспомнил, что кто-то из жильцов имеет корову. Кажется, такая работящая энергичная старушка живет в крайней комнате слева. Он постучал.
Двери отворила незнакомая худая женщина в телогрейке. Прежде она не жила здесь. Сережа поклонился и молча прошел через кухню по темному коридору — вторая дверь налево. В темноте рука его точно опустилась на ручку двери — ту, старую, с изгибом. Он нажал ее и, чуть приотворив дверь, увидел знакомый дальний угол потолка с лепным украшением.
— Можно? — спросил он.
— Сережа, что же вы не узнали меня? — раздался голос позади него.
Он обернулся. Рядом стояла женщина, открывавшая ему дверь. И по голосу он признал в ней мать Тотема — Елену Васильевну.
— Входите, входите, холод пускаете… Тотемчика нет, он в магазин пошел.
— Елена Васильевна… Здравствуйте! Я со свету ничего не вижу, — поспешно заговорил Сережа. Он не хотел оставить Елену Васильевну с мыслью, что ее невозможно узнать.
— Да уж не оправдывайтесь, садитесь, садитесь, — она по-своему угловато взмахнула обеими руками, рассмеялась совсем как прежде, низким раскатистым смехом.
— Нет, правда, вы почти не изменились, похудели немного…
— Оставьте выдумывать. Я же знаю. Похудела? Страшная стала!.. — Теперь уже голос ее был озабоченный. Она искоса взглянула в другой конец комнаты, где на коврике сидел маленький мальчик лет трех. — И Никитка наш, смотрите, худенький. Полегче стало, а все-таки голодно еще, Сережа, вот мы с Тотемчиком и Никиткой и думаем уехать. Тотем не хочет, да и мне обидно — все трудное время пережили…
Сережа оглядывал комнату. Все было так и не так.
— А вы в армии? Мне кто-то говорил. Что ж, это очень правильно. Как мама?
— Она работает в госпитале.
— Да, а вот у меня на руках Никитка… Ради них ведь все. Нам наш папа из своего пайка подбрасывал иногда. А то бы не выжили.
Вскоре пришел Тотем в старом довоенном пальтишке и ушанке, с провизионной кошелкой. В кулаке его были крепко зажаты карточки. Он, сощурив глаза, смотрел на Сережу, не вдруг узнав его.
— Ну! Кто пришел-то, — снова по-прежнему рассмеялась Елена Васильевна. Она сняла с керосинки чайник. — Вот и отлично, будем завтракать.
Тотем был немного смущен приходом товарища. Мальчиками они соперничали. Тотем был посильнее Сережи, знал от отца боксерские приемы, много читал. Вокруг них группировались ребята. Теперь в этой комнате с ее обнаженным блокадным бытом, мигающей керосинкой, какими-то баночками, кастрюльками, заиндевелыми окнами, наполовину прикрытыми одеялами от холода, была видна беззащитность друга.
— Про Витьку и Тольку знаешь? — спросил Тотем.
Сережа кивнул.
— А Тотем отлично менять выучился… Мы все, что у нас было — золотые часы, кольцо, — променяли на продукты. И я ничуть не жалею. Наживем еще, — сказала Елена Васильевна.
— Мы же вместе с Тотемом меняли в ту зиму, — ответил Сережа.
— Мама, что ты, не помнишь? Он приходил к нам, и мы вместе шли к этой спекулянтке за картошкой. Со всей округи золото ей носили. Противная…
— Да, господи!.. Как
